– Прокофьев, Миронов, Молчанов, Паукер, Буланов, еще Островский и Бокий. Но об их подрывной деятельности в НКВД мне неизвестно, поскольку Ягода не посвящал меня в это.

Николаев-Журид, видимо, остался доволен, как Коган справился с этим делом, поскольку, слегка улыбнувшись, подмигнул ему. Потом он пристально посмотрел на Агранова и сказал:

– Гражданин Агранов, подтвердите, что вы дали эти показания добровольно, без какого-либо принуждения и давления на вас.

– Да, я это подтверждаю.

– Тогда подпишите протокол. У вас есть какие-нибудь просьбы, жалобы?

Агранов трясущейся рукой стал подписывать переданные ему следователем бумаги, потом, тяжело дыша, встал со стула и сказал, обращаясь к Ежову:

– Я понимаю, что вина моя колоссальна и не будет пощады. Я кругом виноват и во всем сознался. Прошу вас, Николай Иванович, не наказывать мою семью. Никто из моих близких не знал о моем предательстве, в первую очередь я маскировался от них. Поверьте, они ни в чем не виноваты.

На глаза Агранова навернулись слезы, и он стал вытираться рукой.

– А я больше не могу жить, – продолжал Агранов, задыхаясь и всхлипывая, – Расстреляйте меня скорее, каждый день жизни для меня мука.

Коган поднялся и вышел в приемную за конвоем, а Ежов молча сидел за столом и смотрел в окно, прислушиваясь к монотонным ударам дождя по стеклу» [441] .

Прошло еще четыре месяца. Наступила другая весна. 8 марта 1938 г., хотя и являлось рабочим днем, все же было отмечено в календаре как праздник – Международный женский день. Однако советские газеты занимала другая тема. «Правда» вышла в тот день с апологетической статьей Михаила Кольцова, воспевающей его приятеля – Николая Ежова, «чудесного несгибаемого большевика, который, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». В тот же день на процессе «Правотроцкистского центра» давал показания один из главных подсудимых – бывший глава НКВД, а ныне государственный изменник Генрих Ягода. Чтобы он не впал в истерику прямо на процессе и не выкинул чего-нибудь неожиданного, ему перед началом процесса показали его жену Иду – бывшую помощницу прокурора Москвы, которая еще оставалась жива. Ей строго запретили сообщать мужу, что она арестована, перед свиданием привели в приличный вид, переодели и причесали (ее расстреляют после процесса). Сидя напротив друг друга, Генрих и Ида наверняка вспоминали ушедшие дни молодости. Бухарина-Ларина описывает одну из таких картин, случайной свидетельницей которой она оказалась: «однажды в нашей квартире звучали торжественные аккорды бетховенской увертюры к «Эгмонту». Играла жена Ягоды Ида, худенькая, щупленькая, с острым личиком, похожая, как считали многие, знавшие Я.М. Свердлова, на своего известного дядю, а Ягода, опершись локтем о пианино, приложив ладонь к лицу, казавшийся грустным и задумчивым, слушал музыку» [442] . Теперь, увидевшись с женою и перенесшись воспоминаниями в минувшее, бывший нарком снова остро захотел жить. Именно это и требовалось организаторам судебного процесса. Чтобы обмануть Ягоду, Бухарина и других подсуди мых, которых готовили к открытому процессу, было даже принято специальное Постановление ЦИК СССР о тяжких государственных преступлениях, где говорилось: в целях «предоставления суду возможности избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительные сроки» [443] максимальный срок лишения свободы увеличен с 10 до 25 лет. Тем самым у подсудимых создавалась иллюзия: если они признают на открытом процессе свою вину, их осудят к 25 годам тюрьмы, сохранив жизнь.

Ягода заметно нервничал, путался в показаниях, отказывался от своих признаний, сделанных в ходе следствия, отрицал обвинения в шпионаже: «Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки». В перерывах между заседаниями Ягоду инструктировал его следователь капитан госбезопасности Лернер. Он заверял Ягоду, что тот может спасти свою жизнь, если подтвердит показания, данные в ходе следствия, и для того, чтобы вернуть Ягоде интерес к жизни, даже сел играть с ним в шахматы (во время игры Ягода то и дело спрашивал, расстреляют его или нет, как будто еще на что-то надеялся). Все же решили не рисковать и на следующий день, 9 марта, провели закрытое заседание, после которого в печати объявили, что Ягода признал все обвинения. Работу Лернера, видимо, признали неудовлетворительной: 26 марта его перевели с понижением из центрального аппарата в Ленинградскую область.

11 марта настала очередь выступать государственному обвинителю А.Я. Вышинскому – тому самому, которого, по утверждению Фельдбина-Орлова, Ягода лишь один раз соизволил принять в дни подготовки процесса Каменева-Зиновьева. Вышинский сполна отомстил падшему ангелу сталинского режима за то унижение. Бывшему меньшевику вообще было за что отомстить большевикам из так называемой ленинской гвардии. С первых же месяцев после Октябрьской революции меньшевики подвергались гонениям. Ленин, узнав, что в Моссовет избрано 40 меньшевиков, в том числе их лидеры Мартов и Дан, написал председателю Моссовета Каменеву: «Вы должны загонять их практическими поручениями. Дан – санучастки, Мартов – контроль за столовыми» [444] . К меньшевикам широко применялись аресты, обыски, перлюстрация переписки, без объяснения причин закрыта их газета «Всегда вперед». Меньшевики обратились к Ленину с письменным протестом, на что получили увесистое: «Меньшевики подличают, и им надо за это сугубо набить морду» [445] .

Плодом изощренной мысли Сталина стал теперь суд бывшего меньшевика над большевиками. Блестяще эрудированный, одаренный юрист, получивший добротное дореволюционное университетское образование, прокурор Союза ССР оказался одним из талантливейших судебных ораторов. По воспоминаниям старых прокурорских работников, он мастерски владел навыками не просто судебной риторики, но жестикуляцией, интонацией, мимикой. Этот выдающийся актер блестяще сыграл свою роль в мрачной судебной пьесе. «Ягода, – витийствовал бывший сокамерник Сталина по бакинской Баиловской тюрьме, бывший меньшевик, а ныне большевик и Прокурор Союза ССР Вышинский, – как мухами, был облеплен германскими, японскими и польскими шпионами, которых он не только прикрывал, как это он сам здесь признал, но через которых он вел шпионскую работу… главный организатор и вдохновитель этих чудовищных преступлений, его ответственность тем более сильна и серьезна, что ведь Ягода – не просто Ягода, это… человек, на обязанности которого лежала охрана государственной безопасности. Если бы те преступления, которые совершил Ягода, в которых он признался, если бы он совершил их в миллионной дозе, то и тогда я вправе был бы требовать от суда расстрела Ягоды». На следующий день, на вечернем заседании 12 марта Ягода делал последние вялые попытки защититься: «Я – не шпион и не был им… Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то, что я являюсь соучастником убийства Кирова… Мои возражения по этим моментам не являются попыткой ослабить значение моих преступлений. Моя защита и не имела бы здесь никакого практического значения, ибо за каждую миллионную часть моих преступлений, как говорит Прокурор, он требует моей головы… Я знаю свой приговор, я его жду целый год. В последние часы или дни своей жизни я не хочу лицемерить и заявлять, что я хочу смерти. Неверно это. Я совершил тягчайшие преступления. Я это сознаю. Тяжко жить после таких преступлений, тяжко сидеть десятки лет в тюрьме. Но страшно умереть с таким клеймом. Хочется, хотя бы из-за решетки тюрьмы, видеть, как будет дальше расцветать страна, которой я изменил.

Граждане судьи! Я был руководителем величайших строек-каналов. Сейчас эти каналы являются украшением нашей эпохи. Я не смею просить пойти работать туда хотя бы в качестве исполняющего самые тяжелые работы… я прошу вас, граждане судьи, при вынесении мне приговора учтите, есть ли революционная целесообразность в моей казни теперь. Я бы не смел просить о пощаде, если бы не знал, что данный процесс является апофеозом разгрома контрреволюции, что страна уничтожила все очаги контрреволюции и Советская страна выиграла, разбила контрреволюцию наголову. То, что я и мои сопроцессники сидим здесь на скамье подсудимых и держим ответ, является триумфом, победой советского народа над контрреволюцией. Я обращаюсь к суду с просьбой, – если можете, простите!»

Троцкий по этому поводу злорадствовал и одновременно удивлялся: «Самой, пожалуй, фантастической частью всей серии московских судебных фантасмагорий является включение Генриха Ягоды, долголетнего руководителя ГПУ, в число «заговорщиков» троцкистско-бухаринского центра. Можно было ждать всего, только не этого.

Сталину пришлось долго маневрировать в Политбюро, пока ему удалось навязать Ягоду, свое наиболее доверенное лицо, в качестве главы ГПУ. С 1923 года борьба со всеми видами оппозиции была сосредоточена в руках Ягоды. Он был не только ближайшим исполнителем всех фальсификаций и подлогов, но и организатором первых расстрелов оппозиционеров… Система чистосердечных покаяний войдет в историю, как изобретение Генриха Ягоды» [446] .

Трудно сказать, чем объяснить виляния Ягоды на процессе. Возможно, ему специально предназначили такую роль: для большего правдоподобия, чтобы он походил на настоящего заговорщика, стремящегося улизнуть от ответственности. Не исключено, что сам Ягода как опытный фальсификатор в деле подготовки политически значимых судебных процессов решил подыграть Вышинскому, талантливо сымпровизировать, чтобы этим продемонстрировать Сталину свою полезность для новых процессов и тем самым сохранить жизнь. В любом случае он старался зря.

В 21 час 25 минут, выслушав последнее слово Ягоды, суд удалился для вынесения приговора. В 4 часа утра началось его оглашение. Ягоду и еще 17 подсудимых осудили к смертной казни и отправили во Внутреннюю тюрьму ждать исполнения приговора. По прибытии в тюрьму, получив клочок бумаги, он написал на нем:

Следующую ночь им дали провести в бессоннице, в ожидании смерти. Ягода ждал, когда откроется дверь камеры и его подземными коридорами проведут в подвал Автобазы НКВД № 1 в Варсонофьевском переулке, где при нем исполнялись смертные приговоры. Но наступил день 14 марта, а осужденные оставались еще живы. Может быть, им дали в последний раз почитать газеты, где печатались горячие приветствия смертному приговору, брань и проклятия в адрес осужденных. Даже «Пионерская правда» опубликовала подборку детских писем, славящих Ежова и бранящих Ягоду. Пятиклассницы московской 272-й школы написали:

«Дорогой Николай Иванович! Вчера мы прочитали в газетах приговор над сворой право-троцкистских шпионов и убийц. Нам хочется сказать большое пионерское спасибо Вам и всем зорким наркомвнудельцам.

Спасибо, товарищ Ежов, за то, что Вы поймали банду притаившихся фашистов, которые хотели отнять у нас счастливое детство. Спасибо за то, что Вы разгромили и уничтожили эти змеиные гнезда.

Мы Вас очень просим беречь себя. Ведь змея-Ягода пытался ужалить Вас. Ваша жизнь и здоровье нужны нашей стране и нам, советским ребятам.

Мы стремимся быть такими же смелыми, зоркими, непримиримыми ко всем врагам трудящихся, как Вы, дорогой товарищ Ежов!»

Рядом с этим и другими подобными детскими письмами была опубликована фотография с подписью: «На пионерском сборе 232-й школы вожатая отряда Соня Кукушкина читает ребятам приговор Верховного Суда» [448] .

Но вообще-то осужденным во Внутренней тюрьме газеты не полагались, так что о содержании советской прессы Ягода мог и не знать, хотя наверняка догадывался.

Поздним вечером 14 марта, в промозглые сумерки, осужденных вывели во двор перед Внутренней тюрьмой и поместили в черные грузовики. Взревели моторы. Словно чрево людоеда, внутренности кузова оказались забиты сливками коммунистической знати, вместив в себя трех бывших членов Политбюро, из которых Бухарин к тому же возглавлял Коминтерн, а Рыков Совнарком, двух бывших партийных вождей союзных республик, двух глав республиканских правительств, бывшего секретаря ЦК, шестерых союзных наркомов. Их засыпали, будто гниющие отходы в мусоровоз, и неспешно отправили на свалку истории.

Чекисты не приучены были церемониться с бывшими коллегами, осужденными на смерть. Вспоминается рассказ Агабекова о том, как он вел на казнь бывшего начальника одной из советских тюрем Махлина:

«Мы направились к одиночной камере Махлина. Узкая квадратная комнатка без всякой мебели. Под потолком маленькое окошечко с густой железной решеткой. Махлин сидел на асфальтовом полу с разутыми ногами. Сапоги его стояли тут же рядом. Увидев нас, он, не вставая, выжидательно смотрел. Видно, еще до сих пор не верил, что будет расстрелян. Он надеялся на отмену приговора и сейчас ждал, что мы ему сообщим.

– Гражданин Махлин, ЦИК СССР отказал вам в помиловании, поэтому сегодня приговор суда должен быть приведен в исполнение. Имеете ли вы что-либо передать вашим родным и друзьям? – сказал я.

Еще минуту он смотрел на меня, точно воспринимая произнесенные мною слова. Затем глаза его потухли, и вместе с потерей надежды он как-то весь опустился, точно проткнутая шина. Он молча сидел и не шевелился.

– Итак, передавать нечего? – переспросил я. – Ну, в таком случае, одевайтесь…

Я вышел из камеры и ушел ждать в канцелярию тюрьмы. С завязанными назад руками красноармейцы бросили Махлина на дно грузовика. Вероятно, ему было больно и неудобно лежать на досках. Но до этого ли ему сейчас? Он ведь теперь всего лишь груда мяса. Что ему ушибы? Через час он будет ничто» [449] .