Точнее, пожалуй, не скажешь. А завершается стихотворение «Семь таинств» такими словами:

Греческий историк Дионисий Галикарнасский [84] , пожалуй, первым обосновал правила, которым непременно должен следовать ученый муж, взявшийся как за бытописание, так и за освещение череды событий, уходящих в глубь веков, Приведем некоторые из них: «Первое — чтоб историк выбрал бы повесть красную и сладкую, чтобы сердце чтущих веселил… Второе — чтобы знал, откуду начинати историю и до которых мест писати… Третье — чтобы знал, что подобает во истории молчанию предати и что пристойно объявити…»

Симеон Полоцкий не совершал исторических открытий, вовсе не собирался подавить читателя своей ученостью, прекрасно сознавая, что многое из того, о чём он вещал в виршах и поэмах, известно из упоминавшегося «Хронографа» и «Пчелы» — древнерусского сборника изречений, заимствованных из Святого Писания, и философских рассуждений о мудрости, правде, дружбе, благодати, а также трудов Отцов Церкви, мирно соседствовавших с сочинениями греческих писателей, язычников [85] .

Но одно дело — познавательный исторический труд, к которому не каждый мог подступиться, а иное — силлабическая поэзия, упрощавшая восприятие даже самого сложного материала. Любое произведение Симеона Полоцкого с заимствованными сюжетами из римской, греческой, библейской истории было доступно для понимания любознательным отрокам. А ведь именно этого и добивался Симеон. Однако в его проповедях мы не обнаружим ни примеров, ни высказываний знаменитых римлян и греков. Единственный случай, когда Симеон Полоцкий обращается к западноевропейской истории, — рассказ, в котором говорится о Фенелле, жене скотийского (шотландского) царя Кемефа II, в «Вертограде многоцветном». Ориентир для произведений и душевных откровений Симеона Полоцкого — Священная история.

Святитель Димитрий Ростовский [86] , не понаслышке знакомый с творчеством Симеона Полоцкого, гораздо смелее внедрял в проповеди то, чего старательно избегал игумен монастыря Всемилостивейшего Спаса, и с церковной кафедры вещал о смерти Клеопатры, о житиях царя Лакедемонского, Павзания, и событиях византийской истории.

А.И. Белецкий задается вопросом, что же взял Симеон у историков, и почти на ста страницах своей книги дает основательный ответ, смысл которого таков: Симеон Полоцкий, используя эпиграммы, «ядовитые» стихотворные характеристики, с издевкой говорит о правителях ущербных, жестоких, тупых и утверждает:

Относительно праведных правителей и государственных деятелей: Филиппа Македонского, Юлия Цезаря, Августа, Тита, Траяна, а после Рождества Христова — Константина Великого, Франциска I, Альфонса Арагонского — у Симеона Полоцкого находим:

И, наконец, апофеоз назидания:

Но, пожалуй, самое сокровенное желание Симеон Полоцкий выразил в стихотворении «Делати», где говорится о царе, который безмерно любит чад своих, подданных, подает им пример в бою, в труде и не стыдится делать все своими руками:

Разве это не пример того, когда постижение и преподношение истории становится вещим предсказанием появления на российском престоле царя-труженика, царя-преобразователя, носителя императорского титула Отца Отечества?

Самой натуре Симеона Полоцкого чуждо было самовосхваление. Он пребывает во многих творческих и церковных ипостасях, но даже и не пытается причислить себя к сонму историков, здраво полагая, что его вирши и проповеди лишь порог, за которым начинается наука, требующая всецелой отдачи и увлеченности.

…В рецензии [87] на книгу И.А. Татарского о Симеоне Полоцком, авторство которой, вероятно, принадлежит видному русскому историку Н.И. Костомарову, подвергающему резкой критике историческую основу труда, между прочим, говорится: «Дело (написание книги. — Б, К.)конечно похвальное, ибо кому не известно, как легко ученые ошибки превращаются в предрассудки и как трудно эти последние исправляются». При этом ученый делает весьма важное заключение: «На всех угодить трудно, найдется строгий критик, который увидит… невоздержанность автора и его единожды принятый метод».

Нетрудно догадаться, что в решении вопроса о выборе патриарха Большой Московский собор пошел по пути наименьшего сопротивления. Наученные горьким опытом, служители Русской православной церкви выбрали на место строптивого и гордого Никона «старца скромного, кроткого, но дряхлого и немощного, явно клонившегося ко гробу». Откровенно говоря, и сам патриарх Московский Иоасаф не скрывал своей «глубочайшей старости» и прекрасно сознавал, что в пору духовного неустройства России он — фигура временная, что и показали дальнейшие события.