Когда она потом начала этот разговор со мной, мне хотелось послать ее к черту. Мне давно была в тягость ее манера предлагать мне обстоятельства своей жизни, небрежно сбрасывая со счетов меня самою с моими обстоятельствами. То мое давнее любопытство к ней как к некоей диковине (по сравнению с собой) закончилось уже много лет тому. Осталось только удивление этой ее беспардонностью перед моей закрытой дверью. Вот она вошла. Вот села, закинув красивую ногу в самой что ни есть эстети-чески рекомендованной позе. Вот она смотрит на меня ловко подкрашенными глазами, отмечая и мой затрапезный вид, и непорядок на моем письменном столе, а значит, я только что из-за него, и пыль на моем «антиквариате» семидесятых годов, зеркально полированном, а потому так разоблачающем его хозяйку, не удосужившуюся взять тряпку, и прочее, прочее… Я давно знаю этот ее цепкий взгляд налетчицы, которой в секунду надо вычленить главное и самое ценное. Выясняется – самое ценное в моем доме я сама. И она останавливает свой взгляд на мне. Я выше моего дээспэшного барахла. Во мне хотя бы кровь.

В три нитки идет вязь ее рассказа. Престарелый господин из Франции. Некоторая обнаруженная изысканность в ее происхождении (дворяне, расстрелы, учительницы музыки и горбуньи, как известно, горбун – к счастью). И тема возможной жизни в стране, где на голову не может случиться любой «бабах».

– Чего ты боишься? – спросила я. – Потерять цацки, цену которых у нас все равно никто еще понимать не научился? У тебя же по большому счету ничего нет. Ни дачи, ни машины. У тебя есть деньги на завтрашний и послезавтрашний день, а на три дня вперед у нас вообще лучше не думать…

– Вот! Вот! – радостно ответила она. – Я про то же. Я смотаюсь к этому престарелому.

– А Илья! – Так случалось не раз, что я застревала на уровне Ольгиных позапрошлых мужчин, а Илья для меня был вообще вчерашний.

– Несчитово, – ответила Ольга. – То есть я еще не знаю точно. Может, он из командировок не вылезает. Но что стоит в наше время слетать в Париж? Я даже не так сделаю. Я еще заеду в Варшаву, надо с ними завязывать… А потом… Красиво так… Наведаюсь к «жениху»… Ты как считаешь, идет мне этот оттенок волос или лучше носить свои?

Смешно меня спрашивать. Скажи я ей, что мне нравились ее настоящие волосы густого каштанового цвета, то куда девать последний десяток лет, когда она каждый раз была разная, и мне это тоже нравилось, и много раз я была сама почти готова на нечто большее, чем простое подкрашивание седины, но в последнюю минуту пугалась каких-то странных, в сущности, иррациональных вещей… Не уйдет ли с цветом волос что-то необычайно важное, чего я не замечаю, имея, и могу осознать, только утратив? Я мастерица усложнять вещи простые. Я выгибаю стенки рисованных мной квадратов, но меня тут же раздражают и получающиеся многоугольники. Я вытягиваю их до круга и корчусь от отвращения. Мое любимое тело (или не тело?) – лента Мебиуса, самое странное из простейших творений и самое простое из странных. Но поди ж ты! Какой захлеб от путешествия по ленте без верха и низа.

Это не к тому, что на простой вопрос о том, как выкрасить волосы, я нагромождаю и как бы противопоставляю нечто совсем другое: ты мне про чепуху, а я тебе про ленту Мебиуса. Хотя да, так именно и получается. Я противопоставляю. Я защищаю несчастным Мебиусом право на незыблемость жизни со старой мебелью и полным отсутствием необходимости искать жениха в Париже. В этот злосчастный день у меня не хватило ума не противопоставлять и сравнивать, а просто, выслушав, понять Ольгу или не понять, но хотя бы сделать вид. Что бы стоило мне сказать:

– Ты хороша в легкой рыжине…

Я же сказала другое:

– Дойти до брачных объявлений, ну знаешь…

– Я не дошла. Тамбулов оставил газету на подоконнике.

– У тебя был Тамбулов?

– Он просто переночевал, хотя поползновения были… Именно с этого все и пошло. Понимаешь, хочу мужчину навсегда… А мне все попадаются какие-то недотыкомки…

– Это Тамбулов? Членкор? Это Илья? Международник? Просто у них терпеливые бабы… Они прошли с ними путь от начала…

– А я что? Не прошла путь с Кулибиным?.. Его сократили за ненадобностью… И это я ему и его бабе помогала с квартирой… Заслужила я Париж или нет?

Она смеялась мне в лицо, но в глубине ее глаз стыла какая-то то ли боль, то ли обида, то ли на меня, то ли на Кулибина.

И я не любила ее в этот момент. Она меня раздражала.

Как потом выяснилось, чемодан с уголочками для легко путешествующей леди она купила, выйдя от меня.

Садовник Базиль

Красивыми буквами Ванда написала ей французский адрес. Уже своим почерком и нашими буквами Ольга изобразила несколько первых фраз. «А потом – как будет…» Было ощущение легкой тревоги, но и легкой радости тоже. Обратный билет у нее в кармане, деньги есть, если претендент не захочет почему-либо принять даму с порога, она засмеется и уедет следующим же такси. В конце концов каждая авантюра может подразумевать плохой конец. Она его тоже подразумевает. Она так давно живет на этом свете.

И все шло как по писаному. Она вышла возле решетчатых ворот с пуговкой звонка. Она позвонила.

И ей открыли.

Сверяясь с бумажкой, она произнесла эту фразу, которая объясняла, кто она и зачем.

– Адрес правилен, – ответил ей, как она думала – Боже мой! – дворецкий? или там слуга в босоножках на босу ногу и в старых, но хорошего качества джинсах. – Но ведь не было уговора приезжать без объявления войны? Или?

Тут надо сказать, что русский, с хрипотцой голос в момент готовности Ольги к французской речи вдруг оказался ей непонятен: она как бы не узнала его на слух.

– Заходите! – сказал этот предположительный слуга, говорящий на странном, почему-то знакомом языке.

По тропинке, по которой они шли, чемодан-люкс на колесиках не катился. Но идущий впереди мужчина никакого не то что интереса помочь, а, казалось, даже крупиц знания, что так полагается, не имел. Именно в этот момент – момент волочения чемодана – произошло сложение кубиков в узор.

Значит, она ехала – переехала несколько границ с бумажкой французской речи, а попала на тропу, где впереди идет совершенное русское мурло, она тащит за ним свои вещи, дом же остается резко справа, а ее вводят в эдакий плосковерхий сарай, на дверях которого висит забубённая занавеска-кольчужка, пятьдесят тысяч рублей на любом московском базаре, еще и скинут тысчонок пять, если проявить интерес к лежалому товару.

В домике было вполне опрятно, работал маленький телевизор, на столе стояла чашка с недопитым кофе.

– Объясняю, – сказал мужчина, сев за стол и выпив одним глотком кофе. – Я садовник. Зовут Василий Иванович. По-тутошнему Базиль. Беженец. Живу на птичьих правах. Хозяин мой… О Господи! Его нету сейчас дома, он гостит в Испании у сестры. И вообще он никого не ждет… Это моя дурная затея с объявлением. Я ни на что не рассчитывал, просто раскинул большую сеть на случай… Вы просто свалились первая. Он дал мне отпускные, но, так сказать, наоборот… Это он как бы в отпуске, а мне дополнительные деньги за присмотр. Я пустил эти деньги на объявления, где объяснял, на что гожусь… Могу заниматься физкультурой со слабенькими детьми, я сам из спортсменов. Могу сторожить загородные дома, могу жениться на женщине с крупным физическим недостатком, условно – карлице, могу не жениться, а так… Мой хозяин – старик хороший и вполне сохранный. Он давно взял в голову все продать и уехать к сестре, а я ему пустил вошь в голову, что ему надо жениться на русской, которая умеет быть благодарной и до смерти его будет кормить грудью. Он не знает русский язык, но вот это понял – кормление грудью. Он из «Нормандии – Неман», слышали такое? Ну и его в войну кто-то хорошо грудью покормил. Ее звали Лиза. Я ему сказал: «Этих Лиз в России…» Он так смеялся и, уезжая, сказал: «Большая русская грудь может победить испанский интерес. Если, конечно, хороший род…» Та его Лиза была дочерью врача и играла на пианино пальчиками. Ну вот я и «запустил дурочку». И вы тут как тут… Больше никаких предложений на мои объявления не было. Мне тут надо закрепиться. У меня в России сын маленький остался. Ему пока от меня как от козла молока. Но главное – его надо спасти от русской армии. Конечно, я идиот, что говорю вам всю правду… Но это всегда дешевле, чем вранье. Вы на что клюнули? Нет, он, конечно, славный старик, хороший дом и все такое. Дом, правда, закрыт и поставлен на охрану, он мне не до конца доверяет, что нормально, я считаю… Но есть лаз. Старик понятия о нем не имеет, через бывший винный погреб, я могу вам предложить экскурсию, чтоб не считалось, что даром съездили.

Все это время Ольга тупо смотрела телевизор. После тяжелого чемодана ее как бы слегка ударило в голову, и сейчас там был сумрак и метались серые тяжелые тени. Это было не больно, но мучительно как-то иначе.

Она смотрела на мужчину, который сидел к ней вполоборота, ей казалось, что она видит вокруг его головы эфирное тело, но потом оказалось, что все предметы имели размытый абрис, откуда-то из памяти вылезли слова «отслоение сетчатки», и ее охватил страх тяжелой болезни, которая могла ее настичь тут, в чужом садовом домике. Страх поднял ее с места, и она сказала, как ей казалось, что-то важное и грубое железным голосом, а на самом деле слова едва разжали ей губы, и она упала бы, не будь рядом человека, который уже так много ей рассказал про себя, что ей лучше как бы и не знать. «Как глупо», – подумала она, теряя сознание.

Ольга увидела перед собой потолок с легким подтеком, напоминающим туповатый Кольский полуостров с пипочкой мыса Святой Нос. В школе ее глаз всегда упирался почему-то в него. «Тупорылый остров» – называла она его, но пипочка смиряла с ним, пипочку, крохотную загогулинку, она почему-то любила. Как будто создатель, сляпав полуостров кое-как, бросил напоследок завиток, чтобы тупорылому было чем гордиться.

Она повернула голову туда-сюда, голова поворачивалась, и никаких эфирных тел Ольгины глаза не видели. Она попробовала встать, но мерзкая тошнота стала подыматься к горлу, и снова ее обуял ужас болезни, но в дверях возник мужчина и с порога закричал, чтоб она лежала, что у нее зашкалило давление, но он сделал ей укол и ей просто надо полежать. Делов!

– А лучше усните. Или вам пи-пи? Сейчас будет хотеться, потому что укол мочегонный… Скажите, я вам подам.

Видимо, на этих словах она снова потеряла сознание от ужаса, а когда пришла в себя, то действительно очень хотела по-маленькому. Но голова была ясной, и она спустила на пол ноги, уже не было этой стремительной тошноты. Ольга дошла до двери, не оскорбляя себя стоящим горшком, на улице был уже почти вечер, роскошный воздух сада ворвался в легкие так нагло, что пришлось закашляться от захлеба, и он тут же возник, мужчина, и дальше было совсем невероятно: он держал ее под мышки, а она долго писала под куст роскошных роз. Почему-то не было стыдно, а было ощущение покоя и защищенности, и хотя то полушарие, что отвечает в нас за логику и анализ, уже прочирикало ей, что это полная чушь – защищенность, идущая от нищего и бездомного мужика, мечтающего о сторожевой работе, но как смешны эти потуги разума диктовать там, где царствовало простое, можно даже сказать, травяное ощущение.

Базиль-Василий рассказал ей, что ухаживать за больными он умеет давно, его бывшая жена – хроник с младых ногтей, а когда она мужественно, через все запреты родила сына, то дух из нее практически вышел. Он, Базиль, и хозяина пользует сам, укол, массаж, клизма – это ему запросто.

– Тогда вам цены нет, – тихо сказала ему Ольга. Это были, в сущности, первые слова, которые она ему сказала, если не считать французский бред при встрече. Потом он ее кормил. Отводил в туалетный сарайчик, где были вода, душ и все прочее. Потом он делал ей укол.

– Я знаю, так надо. Два укола, а потом перейдем на таблетки.

– Где будете спать вы? – спросила Ольга, когда ее стало клонить ко сну.

– Будете сильно смеяться, – ответил он. – Но с вами. Диван раздвигается широко. На полу я не могу. От земли тянет, а у меня застужены почки.

– У меня нет, – ответила Ольга. – Постелите мне на полу.

– Бросьте, – ответил Базиль. – Двум авантюристам самое место в одной постели. У меня два хороших толстых одеяла.

Когда она легла, он велел ей повернуться на живот и нежно и сильно промассировал ей шею. Потом подушечками пальцев протер ей кожу на голове, это было волшебное ощущение, и она уснула, забыв обо всем. Сквозь сон она слышала, как он укладывался рядом.

Проснулась она с ощущением полного здоровья и чувством непонятной радости. Пришлось еще раз слегка прищучить логическое полушарие, взбрыкнувшее умственностью. На столе стоял стакан сока и завернутый круассан.

«С добрым утром! – гласила записка. – Надеюсь быть скоро. Повесил гамак. Покачайтесь. В холодильнике найдете еду, если задержусь».

Ольга медленно прошлась по саду, дошла до дома, явно старинного и требующего ухода. Окна были плотно зашторены. Если бы у нее были силы, она определенно бы влезла на карниз и заглянула в то боковое окно, в котором в шторах была щель. Но сил не было. Почему-то подумалось, что она, если бы захотела, все-таки могла бы стать хозяйкой этого дома, стать «той Лизой», которая осталась в памяти старика. Но эта мысль как пришла, так и ушла. Ну, не буду я хозяйкой этого дома. И не надо. Возвращаясь к садовому домику, Ольга увидела сохнущее на веревке мужское белье: трусы, майки, носки. Все было хорошо отстирано и аккуратно повешено, ничего не косило, ничего не свисало абы как. Именно так вешает белье она сама, ненавидя небрежность. Как он сказал: два авантюриста в одной постели? Она спала как убитая, она не ощущала, не помнила мужчину рядом. И сейчас ей почему-то стало обидно за это. «Тебе просто полегчало, сволочь…» – подумала она о себе беззлобно и весело.

Базиля все не было. Пришлось открывать холодильник, чтоб сделать яичницу с помидором. Потом она легла и легко уснула, а когда проснулась, уже начало смеркаться. Ее охватило беспокойство. Что она будет делать, не приди садовник? А случись с ним что, об этом ведь можно и не узнать. Он человек без визы. Она открыла шкаф. Документы лежали прямо сверху на полке. Взяла серпастый и молоткастый. Василий Иванович Лариков. Родился 3 февраля 1953 г. Значит, моложе ее на семь лет. В паспорте лежала фотография худенького мальчика, очень похожего на отца. Только улыбка была не его. Совсем другая. Ольга даже поискала на полке фотографию той, что дала мальчику улыбку, но близко ничего не лежало, а рыться глубоко не хотелось. Зачем ей это? Она ведь просто должна была узнать, что человека, который держал ее вчера над травой, зовут Василий Иванович Лариков.

Ольга пошла к воротам. Оказывается, они были закрыты. Почему-то ее это не испугало, а, наоборот, успокоило. Он придет, раз он ее запер. И тут она увидела, что он бежит по дороге. Как долго он бежит? Она ведь не знает тут ничего, подъехала на такси. А где здесь метро или автобус, она без понятия.

Василий увидел ее за решеткой.

– Не сердитесь, ради Бога! Вы пили таблетки?

– Какие таблетки?

– Я оставил на холодильнике! Вы не открывали холодильник? Ничего не ели?

Она просто их не заметила. А под ними бумажку. «Примите утром и днем по две штуки». Не заметила.

А он уже шел к ней с аппаратом, изящная (не наша) манжетка охватывала ей руку.

– Совсем неплохо, – сказал он. – Вы днем спали? Погуляли по саду?

– И рылась в шкафу. Теперь я знаю, что вы Лариков Василий Иванович. Я забеспокоилась. Думала: придется искать. Кого?

– Ну, я ваш паспорт еще вчера посмотрел, Ольга Алексеевна. Так что мы квиты.

Он стал готовить ужин, отказавшись от ее помощи. Ей пришлось видеть его спину, но она уже поняла: у него что-то случилось. Напряжен. Сосредоточен.

– Мое ли дело, – сказала Ольга, – спросить, какую мысль вы думаете?

– Скажу, – ответил он. – Сейчас сядем за стол и скажу.

…У него все устроилось. Его берут в семью под Парижем, на ферму. Хозяева не настоящие фермеры, то есть не кормятся с этого, просто, прожив долго в Алжире, вернулись в страну и по их деньгам оказался этот сельский дом.

Хозяин имеет хорошую военную пенсию, у него жена и парализованная дочь. У нее мертвые ноги от детской травмы. У отца обнаружился рак в последней стадии, мать – по-русски бы сказали – недотепа. Да, с двумя больными и на самом деле справиться трудно. Приходит женщина, но это ненадежно.

– Вопрос им надо решать капитально. Нужен мужчина вместо мужчины. Не на день-два, а, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Мой хозяин меня рекомендовал. Это мой крайний случай. И, наверное, единственный.

– Вы мне вчера проговорились про карлицу. Значит, это был не треп?.. В сущности, вы уже все знали?

– Ну да, ну да… Карлица как образ несчастья. Хотя сегодня мне уже стыдно за это слово. Девушка вполне хорошая… С достоинством…

– Вы на ней женитесь?

– Нет. Пока нет. Пока я буду ходить за стариком и, что называется, вести хозяйство. Если мы подойдем, притремся друг к другу… Тогда я даже смогу забрать сына. Жюли нравится, что у меня сын. А мне нравится, что ей это нравится. Для меня это все. Поэтому я притрусь всеми костями.

– Странноватое строительство счастья, – сказала Ольга.

– Но ведь вы тоже тут неспроста оказались, – ответил Василий.

Потом они погуляли по ночному саду, и он вел ее под руку, чтоб она не споткнулась на темной дороге.