– Ты у меня договоришься… – прошептал Лерочка и улетел.

А я одна осталась. Раньше я не любила оставаться одна. Муж уехал на охоту. Дети мои были здесь, на речке с моей мамой. И нужно было двигать сюда, в свое убежище, уже готовы были балки на потолок, и кованая лестница была готова, таджики начали штукатурить, но я не уезжала. Я была привязана к компу. Здесь не ловит у меня, я говорила.

Я села редактировать книжку. У меня в тот момент была почти готова первая книжка, и нужно было еще немножко над ней поработать. Но я ничего не редактировала. Я не могла ни о чем думать! Лера ушел! Мне было плохо! А когда мне плохо – я невменяемая. Я не могу сидеть на месте. Меня трясет. Я дергаю коленкой. Какие-то крики подходят к горлу и там зависают, и мне от этого трудно дышать. Я не могу широко вздохнуть, мне что-то давит на грудь. Сердце сжимается. Или это не сердце… Мне все равно, как называются эти ломки. Мне хочется снять – чем-нибудь, как-нибудь, снять это жуткое состояние! Пусть отпустит. Пусть меня отпустит.

Я пила пустырник. Я пила валерьянку. Я пила водку – ничего не помогало.

Что происходит со мной? Откуда такая паника? Чего я боюсь? Это сумасшествие! Я сама на себя ругалась – все равно не помогало.

Анечка, моя подружка, смотрела, как я реву, и тоже говорила:

– Что происходит? Пропал мужик из компа? И ты по этому поводу воешь? Ты крейзи. У тебя есть муж. Береги его. Такого мужика нельзя упускать.

Но и Анечка тоже не помогла. И я хохотнула мерзко над ее практичностью: «Упускать!». А она вдруг подтянулась и заговорила, как будто у нее в руках был микрофон:

– А впрочем, может быть, иногда стоит разрушить свою жизнь, чтобы снова ее оценить. Поезжай! Русским уборщицам иврит не нужен.

– Ты сейчас в какую камеру работаешь? – я у нее спросила.

Она засмеялась и опять заговорила по-русски:

– Не ссы. Никуда он не денется. Весь Израиль дрочит на русских девок. Они без нас жить не могут.

Но и это тоже не помогло. Я схватилась за утюг. Я гладила белье и все время смотрела в ноутбук. Он стоял передо мной на комоде. Но Леры не было, и меня так скрутило, что я начала мыть окна. Я вымыла пять окон, а потом пришла домработница.

– Ирочка? – Она испугалась: – Ты что делаешь? А ну-ка слезь! Иди – точи перо.

Она все время меня подгоняет: «Иди пиши. Точи перо. Повышай мастерство. Глядишь, и напечатают. Работай над собой». Но как я могу над собой работать? Зачем? Я умираю – зачем мне над собой работать?

Я поехала за детьми. На дворе – конец августа, березы уже опадали, и обочина вся была усыпана листьями. Я ехала по окружной, с полей доносился дым, солома лежала круглыми тюками. В воздухе уже появились первые прохладные ноты. А мне плевать было на осень! Мне плевать было на эту солому и на этот дым. Я врубила «Ду хаст» на всю катушку, как армянские мальчики, и гнала по трассе. Дорога меня отвлекает. Нервная я, как Гоголь.

Здесь, на речке, моя мама сажала цветочки. Таджики упали, когда она к ним приехала, не могли поверить, что она будет отдыхать в недостроенном доме. Но они подружились. Если ребята слишком много плавали, мама подходила к бригадиру: «Рустам, а теперь давай поговорим с тобой как мусульмане…». Рустам смеялся, он видел ее крест. Когда таджики стелили коврики для намаза, она закрывалась в комнате и читала псалтырь, распугивала басурманщину.

Мою мать всегда видно в толпе православных, потому что нос у нее острый, с горбинкой, с изящной формой крыльев, и глаза черные круглые, и губы еще хранят былую сочную форму, и задница у нее, как у турчанки, никаким платком ее не прикроешь, такие играющие задницы кругом на улицах Стамбула. У матери турецкое отчество, склонность к ножам, колющим предметам и длинным кавказским тостам.

Раньше она была сладкой женщиной с заметным восточным оттенком. Когда мы отдыхали с ней в Сочи, все пляжные фотографы бежали за ней и сажали мне на руки своих вонючих обезьянок. Я не просила. Я не люблю маленьких зеленых обезьян. Мне нравятся большие черные гориллы, как Лера. В ресторанах наивное хамье присылало мне вазочки с мороженым. Пломбирчик таял, я его никогда не ела, я не люблю мороженое, я люблю сладких двухмесячных ягнят, на гриле.

Однажды мы ужинали, ресторан был увит виноградом. Меня укусила оса за палец. Я держала руку под коленкой, придавила к стулу, чтоб не так сильно болело. Сижу – молчу, не вою, не порчу маме аппетит. За соседним столиком пили коньяк армяне, напротив – азербайджанцы, тоже пили коньяк. Армяне пригласили мою мать на танец. Она не успела ответить. Азеры встали и сказали: «Наша». Они всегда замечали и нос, и глаза, и задницу. Мужчинам было скучно, они устроили в этом ресторане маленький Нагорный Карабах. Официант проводил нас через служебный вход и посадил в такси. Короче, мать была красотка. А потом она попала в онкологию.

Когда я ее увидела у себя на даче, в косынке, с серым лицом, мне опять стало плохо. Как все быстро кончается! Как все быстро проходит! Она была такая красивая! В сто раз лучше, чем я сейчас. А Леры нет! Пройдет всего несколько лет, всего несколько лет, быстрых, как день, а никто, никто, никто за все эти годы не сможет сказать, так же, как он: «Я хочу тебя, Ирочка». Оооо! И я устроила концерт. Упала в травку:

– Ааааааааааааааа! Все люди, как люди, а яяяааааааа… Извращенкой родилааааааась.

– Бедная девочка! – Мать моя сразу ожила и схватилась за нож. – Так! Где этот товарищ из Израиля?

А я не могла объяснить, в чем дело. Пропал мужик из компьютера, что тут объяснять.

На нервной почве я сбила зайца. Да, уже на обратном пути, когда везла детей, я сбила живого зайца. Он летел через дорогу из поля в рощу. И ни одной машины не было на этой тихой дороге. Раз в две минуты проезжали машины. Не чаще. Он угодил мне в бампер головой. Я удар почувствовала. Остановилась. Смотрю – валяется. Хороший зайчик, тяжеленький, метров на десять отлетел. И кровь у меня на бампере и маленькая вмятина.