Резерфорд же говорил: «Неужели Капица думает, будто я такой дурак и не знаю, как он зовет меня Крокодилом?»

Как-то я спросил Анну Алексеевну:

– Как Петр Леонидович относился к религии?

Анна Алексеевна помолчала и сказала:

– Знаете, Игорь, он старался не распространяться на эту тему. Всегда, когда задавали вопрос о религии, он молчал. Он страдал, когда его открыто спрашивали об этом. Когда он отдыхал в Крыму в каком-то большом санатории, там его одолевали подобными разговорами Леонид Леонов и еще один человек (фамилию не помню). Разговоры с ними, признавался Петр Леонидович, были для него душевным нажимом. Он не любил, не хотел разговаривать на эту тему.

– Ходил ли Петр Леонидович в церковь? – поинтересовался я.

– Нет, никогда не ходил, – ответила Анна Алексеевна.

Я рассказал о том, как мой отец, когда я спросил его, как он отнесется к тому, чтобы в последние дни причаститься и быть погребенным по православному обряду, тяжело вздохнул (чувствовалось, ему действительно было тяжело) и все-таки сказал: «Нет, не надо». Мой папа был чуть моложе Петра Леонидовича: учился до революции в духовной семинарии, правда, был исключен из нее в 1916 году; на исповеди он сказал священнику, что перестал верить в Бога, и просил помочь укрепить его. А тот вместо помощи нарушил тайну исповеди и рассказал все директору. Дожил папа до того же преклонного возраста, что и Петр Леонидович, и ответил на вопрос примерно так же. Почему?

Это не единственный вопрос, который возник у меня после рассказов Анны Алексеевны. Этих вопросов появилось больше, чем вначале.

И все-таки, наверное, самый главный вопрос я Анне Алексеевне так и не задал: «Был ли Петр Леонидович диссидентом в том смысле, как мы понимали прежде это слово?»

Была ли его последняя, в 1934 году, поездка в Москву и его задержание здесь результатом неосторожности, то есть мог ли он вовсе не приезжать в СССР? Зачем он вообще последние годы, перед тем как «мышеловка захлопнулась», ездил в Советский Союз? Ведь мог бы спокойно жить в Англии всю жизнь. Жить и заниматься своей наукой.

Его нежелание порывать с СССР нельзя объяснить только тем, что он не хотел нанести вред остающимся там родным и близким. Постепенно у меня зрело чувство, что Петр Леонидович был выше и шире, чем просто ученый. В этом смысле, наверное, не совсем точны утверждения, что больше всего на свете Петр Леонидович любил науку. Ведь самые лучшие условия для занятия любимой наукой были у него в Кембридже, у Резерфорда. И все же он год за годом ездил на родину, каждый раз рискуя быть там задержанным.

Мы снова сидели на кухне у Анны Алексеевны и пили чай уже после того, как я провел три месяца в Кембридже, когда я спросил:

– Анна Алексеевна, представим гипотетически, что снова тридцать пятый год, вы в Англии с детьми, Петр Леонидович здесь, в Москве, бьется за возможность вернуться в Кембридж, работать в своей лаборатории. И вдруг ему говорят: «Товарищ Капица, раз вы настаиваете, хорошо, пишите заявление, что вы отказываетесь от советского гражданства, и мы высылаем вас в Англию. Вы сможете там заниматься только вашей наукой. Но мы лишаем вас советского гражданства». Как поступил бы Петр Леонидович в этом случае?

Анна Алексеевна ответила сразу, без колебаний:

– Конечно, ответ был бы: «Нет». Конечно, Петр Леонидович не уехал бы из Советского Союза на таких условиях.

Вот она, и завязка, и тайна, которая сделала Петра Леонидовича Капицу не только большим ученым, но одновременно и мучеником, и великим человеком.

– А вы знаете, Игорь, разговоры о том, что Петр Леонидович хотел бы навсегда остаться в Англии, но не порывал контакты с СССР только потому, чтобы не подвергать риску свою мать и брата, – неправильны. Было время, когда в Англии гостили одновременно и мать и брат Петра Леонидовича. Они пытались уговорить Петра Леонидовича продолжать работать в Кембридже, не торопясь с возвращением в Россию. Но Петру Леонидовичу в Англии было очень скучно.

Когда я вернулась в Англию, а Петр Леонидович был задержан здесь, некоторые, например наш друг, физик Лео Сциллард, которому Петр Леонидович в свое время помог приехать в Англию, разрабатывали различные варианты побега Петра Леонидовича из СССР. Лео Сциллард даже советовался об этом со мной. Но я, зная настроение мужа, сразу отвергла подобные планы, сказав, что для Петра Леонидовича такой вариант возвращения в Англию неприемлем…

Почему же Капица вел себя так «неосторожно», снова и снова возвращаясь в СССР, видя и зная все, к чему это может привести?

Неужели для него, как и для многих в то время, идеи социальной справедливости, провозглашаемые в Советском Союзе только на словах, значили так много, хотя он очень хорошо знал обо всем, что у нас творилось тогда на самом деле?

Или это была идея служения своей стране, идея, которую несли, передавая друг другу, целые поколения офицеров, просветителей и ученых, которые имеют общее имя – «предки Капицы»?

На это у меня нет четкого ответа, потому что, мне кажется, ответа на них не было и у самого Петра Леонидовича. В разное время и по разным поводам он ответил бы на них по-разному…