«Суд» закончился 5 февраля 1970 г. Софья Васильевна снова пришла ко мне. Судья хотела ей отказать, но Софья Васильевна доказала свое право и пришла. Судья, правда, отыгралась за эту свою вынужденную уступку. Она отказала моей жене, мотивировав тем, что свидание получила адвокат. Я очень расстроился тем, что не смог свидеться тогда с женой. Прошло уже больше 8 месяцев, как мы не виделись. Но если судья думала, что, противопоставив Софью Васильевну Зинаиде Михайловне, она испортит наши отношения, то она глубоко ошиблась. Наоборот, именно после процесса наши отношения стали особенно теплыми. С этого времени мы уже больше никогда не чувствовали Софью Васильевну вне нашей семьи. Она нам с Зинаидой больше, чем сестра. Она – друг, за которого жизнь отдать не страшно.

Пришла она и на этот раз с мандаринами и с шоколадом. Но разговор шел о приговоре, который в отношении невменяемых называют определением. Мне определили принудительное лечение (бессрочное) в Казанской СПБ. Я попросил передать жене, чтобы походатайствовала перед Петром Михайловичем Рыбкиным – главным психиатром Министерства внутренних дел – переназначить меня в Ленинградскую СПБ. Софья Васильевна вдруг спросила: «А вы знаете, что вас охраняют „лефортовские молодцы“? Они со мной в одной гостинице живут. Получают командировочные и оплаченные места в гостинице».

– Что охраняют, это я знал. Не знал только, что живут в первоклассной гостинице. Но вот вы, наверное, не знаете, что охраняют они вторым, так сказать, кольцом. Основная охрана – здешний ташкентский надзорсостав, а лефортовцы отдельно, у дверей моей камеры. Ташкентцам подход к моей камере запрещен. Вот «больной» – охрана специальная, обыск делали и арестовывали в Ташкенте тоже московские КГБисты. Сколько это стоит? Четверо надзирателей вот уже 8 месяцев в командировке – и сколько еще будут! А может, и в психушку поедут охранять?

– Да, за вами следи да следи. Вы в следственном изоляторе под двойной охраной, а ваша речь на процессе 10 крымских татар – «Кто же преступник?» – ходит по «Самиздату» и, кажется, даже за границу попала. Это была для меня радость. И большая.

Эту речь я писал после того, как, приехав в Ташкент, ознакомился с обвинительным заключением по процессу 10-ти. Писал больной, с температурой около 40еС. Закончил поздно вечером 6 мая. Утром 7-го Зарема Ильясова (ныне покойница) отпечатала 5 экземпляров. Но убрать не успели. Когда пришли с обыском, все – и отпечатанное, и копирки, лежало на столике у окна. Все, конечно, забрали. Я слышал, как двое, взявших все это, переговаривались. Один спрашивал у другого: «Все?» И тот отвечал: «Да, все. Четыре экземпляра и копирка вся… тоже четыре… правильно… отпечатано – четыре… копирка – тоже четыре». И отложил все. А я думал: как же четыре? Отпечатано ведь 5. Да и копирки… как он считает… копирки 4, это на 5 экземпляров. Теперь сообщение Софьи Васильевны подтвердило, что пятый экземпляр в руки обыскивающих не попал. Уже после перевода в обычную психушку я узнал, что один экземпляр тогда на обыске у Ильясовых сумел прикарманить Мустафа. Теперь, радуясь этому обстоятельству, я сказал – чем больше охраны, тем меньше бдительности. Еще Суворов под Рымником, когда его стали остерегать, указывая на то, что турок 100 тысяч, сказал, вот то-то и хорошо, что их так много. Чем их больше, тем и беспорядка у них больше. Вот и речь моя проскочила потому, что охрана слишком плотная. Может, и еще что проскочит.

Расстались мы с Софьей Васильевной очень тепло. Я рассчитывал, что через неделю-две буду ближе к Москве. Но шли дни, недели, месяцы. Только 11 мая, т. е. через год и 4 дня после ареста, тронулся я в путь. Считал, что еду в Казань. Ехал в «Столыпине» в одиночной камере в сопровождении спецконвоя под командованием того же майора Малышева, который возил меня и в институт Сербского, и обратно. Бывшие в его распоряжении 4 солдата по очереди дежурили у моего купе, нахлесткой на конвой вагона. Я так соскучился по природе, что всю дорогу, все светлое время стоял у двери своего купе и смотрел через нее и коридорное окно на пески, поселки и мусульманские кладбища, тоже выглядевшие, как мертвые поселки. Я был столь важный «сумасшедший», что меня не только сопровождали спецконвоем, но еще и проверку в пути устраивали – дважды в сутки. Причем, как их уж там инструктировали, поверяющих, но выполняли они эту обязанность с чувством важности исполняемого долга. Некоторые для проверки заходили в купе, другие проверяли через двери. Большинство делали это с таинственным видом. В Оренбург мы прибыли, когда уже стемнело. В вагон вошел пожилой капитан КГБ. Подошел к двери моего купе вместе с майором Малышевым. Приник к решетке и поманил меня пальцем. Я подошел. Он через решетку прошептал: «Фамилия?» Я сделал ему знак подставить к решетке ухо. Он послушно подставил, и я прошептал прямо в ухо: «Я не знаю. Вон майор, он все знает». Капитан сначала растерялся, потом начал уговаривать, чтоб я сказал фамилию, но я отошел от двери, сел на скамейку и перестал обращать на него внимание.

На Казань наш поезд не пошел. Прибыл в Куйбышев. Там меня выгрузили. Надо было ждать другого поезда. И тюрьму почему-то не повезли. Поместили в КПЗ областного управления милиции. Очень светлая и чистая камера, но вместо кроватей сплошные во всю камеру полати. Мы прибыли после обеда, но меня накормили простым, но сытым обедом из одного блюда (густой вермишелевый суп с мясом). После обеда пришел начальник милиции и извинился за то, что они не могут меня кормить три раза, т. к. в КПЗ одноразовое питание. Я извинения не принял, сказал: «Меня ваши порядки не касаются. Мне положено трехразовое питание». Часа через полтора прибыл начальник областного КГБ. Он извинился за то, что поместили в КПЗ. В тюрьме у них нет подходящей больничной камеры. «Здесь комната хорошая. Неудобство – одноразовое питание, но этот вопрос мы разрешим. Вот мой адъютант. Он будет доставлять вам завтрак, обед и ужин».

Должен отдать должное: в мае 1970 г. в столовой Куйбышевского КГБ был отличный повар. Питание мне поставлялось разнообразное и вкусное. Особенно хороша была жареная картошка. Но даже макаронно-вермишельные блюда, которые я всю жизнь терпеть не мог, здесь так готовили, что я все съедал с величайшим удовольствием и пальчики облизывал. Четверо суток в Куйбышеве были санаторными. По поведению начальства, ГБешного и милицейского, заключаю, что отношении меня есть какие-то указания сверху.

На четвертые сутки поздним вечером тронулись дальше. Без труда определил – идем на Москву. Малышев «темнит», всю дорогу уверял, что едем в Казань. Куда же мы? Вероятно, жене удалось переадресовать меня на Ленинград. Ну что ж, это лучше. В Москве поместили в Бутырки. И здесь прожили четверо суток. На пятые повезли. Куда же?

Ага. Белорусский вокзал. Значит, Черняховск. Но это же дальше Казани. После узнал. Жена просила Петра Михайловича в Ленинград, но он сказал: «Не могу. Определение суда – Казань. Вообще-то не принято, чтобы суд указывал – куда, но коль указал, никто отменить не может». Но вот кто-то более важный, чем суд, направил в Черняховск.

О днях моего пребывания в Москве, в Бутырках, жена знала. Снова предупредили неизвестные друзья. Из тех, коим известно, когда и где я нахожусь. Жена попросила дать свидание. Сначала сделали удивленное лицо: «Откуда вы взяли, что он в Москве?» Но когда поняли, что она знает, пообещали, но начали тянуть. И тянули, пока не отправили в Черняховск. И вот я в пути. Едем в главный город Восточной Пруссии Инстербург (ныне Черняховск). В нем имелась прекрасная каторжная тюрьма. Немцев выселили, тюрьма осталась. У нас своих мало. Приспособили к делу и эту. Получалась из каторжной тюрьмы прекрасная специальная психиатрическая больница. В нее я и прибыл 28 мая 1970 года. Снова началась моя жизнь в царстве КГБизованных психиатров.