Вот промчалась и корма судна, как будто погруженная в провал между волнами. Мельком я увидел человека у руля и другого, который спокойно курил сигару. Я видел дым, поднимавшийся у него изо рта, когда он медленно повернул голову и скользнул взглядом по воде в мою сторону. Это был случайный, рассеянный взгляд – одно из тех движений, которые люди машинально делают, когда они ничем не заняты.

Но жизнь и смерть были в этом взгляде. Я видел, как туман снова поглотил судно. Я видел спину рулевого и голову другого человека, когда он повернулся и посмотрел на воду. Видимо, он сосредоточенно о чем-то думал, и мне казалось, что, если его взгляд упадет на меня, он все равно меня не заметит. Но его глаза внезапно блеснули и встретились с моими. Он увидел меня, потому что он прыгнул к штурвалу и, оттолкнув рулевого, сам быстро стал крутить колесо, перебирая по нему руками и в то же время выкрикивая какую-то команду. Судно начало отклоняться от своего прежнего курса, но почти в тот же миг скрылось в тумане.

Я почувствовал, что снова впадаю в беспамятство, и из последних сил боролся с душившими меня пустотой и мраком. Вскоре я услышал быстро приближавшиеся плеск весел и человеческий голос. Когда он был уже совсем рядом, раздался сердитый окрик:

– Что же вы молчите, черт вас возьми?

«Это относится ко мне», – подумал я, но тут пустота и мрак одолели меня.

Мне казалось, что какой-то мощный ритм колышет меня и несет в мировой пустоте. Мерцающие искорки вспыхивали и пролетали мимо. Я догадывался, что это звезды и огненные кометы, сопровождающие мой полет среди солнца. Когда в своем качании я достиг вершины и готов был уже опуститься в глубину, где-то загремел громадный гонг. Неисчислимо долго, целые века, среди этого безмятежного колыхания наслаждался я своим исполинским полетом.

Но сон мой начал меняться. Ритм становился все короче и короче. Меня начало толкать из стороны в сторону с неприятной быстротой. Я едва переводил дух – с такой стремительностью мчался я сквозь небеса. Гонг грохотал все чаще и яростнее. Я ждал его звука с невыразимым ужасом. Потом мне казалось, что меня тащат по хрустящему песку, белому и раскаленному солнцем. Мною овладело чувство невыразимой тоски. Мою кожу опалял огонь. Гонг гудел, как похоронный колокол. Сверкающие точки мчались мимо меня бесконечным потоком, как будто все звездные системы провалились в пустоту. Я вздохнул, мучительно перевел дыхание и открыл глаза. Два человека, стоя на коленях, хлопотали надо мной. То, что казалось мне могучим ритмом, было покачиванием судна на волнах. Ужасный гонг оказался висевшей на стене сковородой, которая бренчала и дребезжала при каждом наклоне судна. Хрустящий, палящий песок был не чем иным, как жесткими ладонями человека, растиравшего мою обнаженную грудь. Я застонал от боли и приподнял голову. Моя грудь стала шероховатой и красной, и я увидел мелкие капельки крови, проступившие сквозь воспаленную кожу.

– Хватит, Ионсон, – произнес один из двоих людей. – Разве вы не видите, что совсем содрали с молодчика кожу?

Тот, кого назвали Ионсоном, человек тяжелого скандинавского типа, перестал растирать меня и неуклюже поднялся на ноги. У говорившего с ним – судя по выговору лондонского кокни – были мелкие, почти женственные черты лица. Грязноватый полотняный колпак на его голове и не менее грязный передник на тощих бедрах изобличали в нем кока несомненно грязной судовой кухни, в которой я оказался.

– Ну, как вы себя чувствуете, сэр? – спросил он с угодливой улыбкой, достающейся лишь в наследство от целых поколений получавших на чай предков.

Вместо ответа я с усилием привел себя в сидячее положение и затем, при помощи Ионсона, встал на ноги. Лязг и дребезжание сковороды ужасно действовало мне на нервы. Я не мог собраться с мыслями. Ухватившись за стенку, грязь которой заставила меня стиснуть зубы от отвращения, я потянулся через горячую плиту к надоедливой посудине, снял ее с гвоздя и положил в ящик с углем.

Кок ухмыльнулся при таком проявлении моей нервности. Он сунул мне в руку дымящуюся кружку с какой-то бурдой и сказал:

– Выпейте, вам полезно!

Это был отвратительный отвар, напоминавший кофе, но он согрел и оживил меня. Прихлебывая этот напиток, я рассматривал свою разодранную и окровавленную грудь и потом перевел взгляд на скандинава.

– Благодарю вас, мистер Ионсон, – сказал я. – Но не думаете ли вы, что предприняли слишком героические меры?

Скорее по моим жестам, чем по моим словам, он понял упрек и показал мне свою ладонь. Это была необыкновенно мозолистая рука. Я провел пальцами по ее роговым выступам, и мои зубы снова сжались от ужасного ощущения шероховатости.

– Меня зовут Джонсон, а не Ионсон, – сказал он, хоть и медленно, на очень хорошем английском языке с почти незаметным акцентом.

В его бледно-голубых глазах светились кроткий протест и в то же время робкая откровенность и мужественность, сразу расположившие меня к нему.

– Благодарю вас, мистер Джонсон, – поправился я и протянул ему руку.

Он медлил и в неуклюжем смущении переминался с ноги на ногу. Но потом решительно схватил мою руку и сердечно пожал ее.

– Нет ли у вас какого-нибудь сухого платья для меня? – спросил я кока.

– Есть, сэр, – радостно и весело отозвался тот. – Я сбегаю вниз и поищу, если вы, сэр, не побрезгуете надеть мои вещи.

Он вышел или, вернее, выскользнул из дверей с проворством и увертливостью движений, в которых мне почудилось что-то кошачье. Эта скользкость и увертливость оказались, как я впоследствии убедился, самыми характерными его чертами.

– Где это я? – спросил я Джонсона, в котором не без основания предположил одного из матросов. – Что это за судно и куда оно идет?

– Вы – около Фараллонских островов, на юго-запад от них, – медленно ответил он, как будто стараясь говорить по-английски как можно лучше и строго следуя порядку моих вопросов. – Это шхуна «Призрак», которая идет бить котиков у берегов Японии.