– И все-таки я весь здесь, Горб, – написал он потом. – Я мыслю яснее, чем когда-либо. Ничто не отвлекает меня, я могу хорошо сосредоточиться. Я весь здесь.

Это было как будто вестью из могильного мрака, ибо тело этого человека стало его гробницей. И в ней, в этом странном саркофаге, жил и трепетал его дух. Он будет жить и трепетать, пока не порвется последняя связь, и кто знает, не будет ли он жить и трепетать и после этого?

– Мне кажется, у меня отнимается и левая сторона, – писал Вольф Ларсен на следующее утро после попытки поджечь корабль. – Онемение все возрастает. Мне трудно шевелить рукой. Вам придется говорить громче. Рвутся последние нити.

– Вам больно? – спросил я.

Мне пришлось повторить свой вопрос громче, и лишь тогда он ответил мне:

– Не все время.

Левая рука его медленно и с явным трудом двигалась по бумаге, и нам было крайне трудно разбирать его каракули. Это было похоже на письмо духов, демонстрируемое на сеансах спиритов, по доллару за вход.

– Но я еще здесь, я весь здесь, – еще медленнее нацарапала рука.

Он уронил карандаш, и нам опять пришлось вложить его в ослабевшую руку.

– Когда боли нет, я чувствую полный мир и покой. Никогда я не мыслил так ясно. Я могу размышлять о жизни и смерти, как индусский мудрец.

– И о бессмертии? – громко спросила Мод, наклоняясь над его ухом.

Три раза его рука пробовала написать ответ, но безуспешно. Карандаш вываливался из его пальцев, и мы напрасно вновь вкладывали его. Тогда Мод своей рукой придержала его пальцы, и он огромными буквами, затрачивая на каждую по нескольку минут, вывел: «В-з-д-о-р».

Это было последнее слово Вольфа Ларсена, до конца сохранившего свой скептицизм. Рука упала, и тело слегка шевельнулось. Потом движения совсем прекратились. Мод отпустила руку, и карандаш, выпав из растопыренных пальцев, откатился в сторону.

– Вы еще слышите? – крикнул я, держа его руку и ожидая пожатия, которое означало бы «да». Ответа не было. Рука омертвела.

– Он, кажется, еще шевелит губами, – сказала Мод. Я повторил свой вопрос. Губы зашевелились. Мод дотронулась до них кончиками своих пальцев. Я еще раз повторил вопрос.

– Да, – сообщила Мод.

Мы выжидательно переглянулись.

– Какой смысл в этом? – спросил я. – Что можем мы сказать ему?

– О, спросите его…

Она запнулась.

– Спросите его о чем-нибудь таком, на что он должен был бы ответить «нет», – предложил я. – Тогда мы будем знать наверное.

– Вы голодны? – крикнула она.

Губы шевельнулись под ее пальцами, и она объявила: «Да».

– Хотите мяса? – был следующий вопрос.

– «Нет», – ответил он.

– А бульону?

– Да, он хочет бульону, – спокойно проговорила она, глядя на меня. – Потом он еще слышит, мы можем общаться с ним, а потом…

Она взглянула на меня. Губы ее дрожали, и в глазах стояли слезы. Вдруг она покачнулась, и я должен был поддержать ее.

– О Гэмфри! – всхлипывала она. – Когда же это кончится? Я так устала, так устала!

Она положила голову на мое плечо, и все ее хрупкое тело сотрясалось от рыданий. Она была как перышко в моих объятиях, такая нежная и хрупкая.

«Не выдержала, бедная! – подумал я. – Что я буду делать без ее помощи?»

Кое-как я утешал и ободрял ее, пока наконец она не сделала над собой усилие и не оправилась духовно так же быстро, как она обычно оправлялась физически.

– Мне стыдно, – сказала она и потом добавила с лукавой улыбкой, которую я так обожал: – Но ведь я только маленькая женщина.

Слова «маленькая женщина» прошли по мне электрическим током. Ведь этими словами я всегда называл ее в своих думах!

– Откуда у вас это выражение? – спросил я так поспешно, что на этот раз вздрогнула она.

– Какое выражение?

– «Маленькая женщина».

– Разве оно придумано вами? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Значит, вы говорили во сне, – улыбнулась она.

В ее глазах опять плясали шаловливые огоньки. И я знал, что мои глаза говорят помимо моей воли. Я наклонился к ней. Я наклонился против воли, как дерево, клонимое ветром. Но она тряхнула головой, словно освобождаясь от грез, и сказала:

– Я знала эти слова всю жизнь. Мой отец называл так мою мать.