Шрифт:
И Рачковский на свидание с Гапоном и Рутенбергомне пошел к Кюба 36. Уж очень их боялся вдвоем? Но Гапон переходит на его сторону, называет его «порядочнейшим» человеком, и, конечно, Рачковский знал и видел насквозь Гапона, видел настолько, чтобы быть уверенным, что Гапон не кинется его убивать. Ведь он был совсем на другой линии. Итак, Рутенберг, с глазу на глаз с Гапоном и Рачковским, убил бы Рачковского, а может, вместе и Гапона: невероятно, неправдоподобно этого бояться. Да ведь и это – отдельный кабинет у Кюба, на Морской улице, сейчас же за дверями люди, и скрыться убийце было бы невозможно. Это вовсе не уединенная дача в Озерках. Отчего же Рачковский, который так жаждал, ну до тоски, увидеться со страшным Рутенбергом, вдруг не пошел на это «извольте»… Тут что-то недоговорено, что-то темно… Может быть, им невозможно было встретиться в присутствии третьего человека? (Розанов 2004: 384) 37.
Там, где философ Розанов усмотрел мистические осложнения, прагматик Азеф учуял знак, намекающий на необходимость сменить тактику: если Рачковский не является на назначенное свидание, значит, он заподозрил что-то неладное и, стало быть, нелепо продолжать упорствовать в том, чтобы устранить его руками Рутенберга. Гораздо разумнее теперь было отказаться от первоначальной идеи двойного убийства, ограничившись смертью одного Гапона.
Было возможно, – комментирует эту ситуацию Б.И. Николаевский, – разоблачить перед ним <Рачковским> планы Рутенберга и тем самым попытаться его умилостивить (Николаевский 1991/1931:154).
И в том и в другом случае Рутенберг становился жертвой, но во втором – с большей пользой для Азефа. Тогда, как отмечает далее Б.И. Николаевский, опираясь на свидетельские показания A.B. Герасимова на допросах в следственной комиссии 1917 г., он постарался извлечь ту единственную выгоду из создавшегося положения, которую одну только и можно было извлечь, а именно предал Рачковскому план Рутенберга (там же).
Этот ловкий ход позволял освободиться от Гапона как мешающего конкурента и заработать несколько дополнительных баллов в глазах патрона. Именно двойная Азефова игра – первоначальное намерение ликвидировать Рачковского, а потом резкое изменение планов, спутала все карты Рутенберга и продиктовала дальнейший ход драматических событий. Непосредственно руководя его действиями и выступая для него в качестве главной и последней инстанции, Азеф, по словам Рутенберга, санкционировал ликвидацию, если не окажется другого выбора, одного Гапона 38.
Вот здесь и проходит самый болевой нерв этой запутанной истории. Отчаявшись встретиться с вице-директором Департамента полиции и привести выработанный план в исполнение, Рутенберг вновь решил посетить Азефа в Гельсингфорсе. Это свидание его не просто разочаровало, но довело до бешенства: Азеф обвинил Рутенберга в нарушении инструкций, неумелости и даже в том, что своим неуклюжим поведением он якобы вызвал волну арестов членов Боевой организации, которые произошли в это время в Петербурге.
Я ничего не ответил тогда Азефу, – пишет Рутенберг. – Все его обвинения были до того несправедливы, и он мне стал до того отвратителен, что я буквально не мог заставить себя встретиться с ним<Азеф назначил ему второе свидание на вечерх Я оставил ему записку, что не могу и не хочу ни видеть его, ни слышать, что возвращаюсь в Петербург продолжать дело, как сумею, на основании имеющихся у меня прежних распоряжений.
Я вернулся обратно (ДГ: 78).
После этого оскорбительного для него свидания Рутенберг ощутил, как твердая почва уходит из-под ног. Выполнить задание ЦК в полном объеме он не мог, а наполовину, т. е. без создания определенного умонастроения хотя бы среди тех рабочих, которые были близки к нему и к Гапону, – не решался. Нервы были расшатаны до предела, и он решил вовсе махнуть на все рукой и уехать за границу. Ни от Азефа, ни от Савинкова не поступало никаких распоряжений, как будто те решили испытать его суровой ответственностью принятия собственного решения.
Я принял это молчание как упрек, точнее, как оскорбление за то, что в том или другом виде не привел в исполнение данное мне ЦК<омите>том поручение, – комментировал Рутенберг в своих записках создавшееся неопределенное положение (ДГ: 81).
В конце концов волевое начало взяло в нем верх, и он, не привыкший пасовать перед трудностями и умевший преодолевать в себе слабость и малодушие, начал действовать. Если в качестве «свидетеля» гапоновского предательства нельзя было использовать Рачковского и разом свести счеты с обоими, значит, следовало отыскать для справедливого акта возмездия другие средства и аргументы. Рутенберг решил привлечь к делу боготворивших Гапона рабочих и предъявить им неопровержимые доказательства его вины. Спровоцировав Гапона на разговор в то время, когда они катались на извозчике в Териокском лесу (а в качестве «кучера» был посажен один из этих самых рабочих), Рутенберг добился своего: Гапон хотя и был напуган откровенностью их беседы и удивлен потерей элементарной бдительности обычно осторожным Рутенбергом, заподозрить провоцирующий характер «следственного эксперимента» не сумел. Зато Рутенберг получил необходимый результат: рабочие убедились, что в лице Гапона имеют дело с провокатором (ДГ: 81-3). Было принято решение о проведении суда. 28 марта 1906 г. «вульгарный негодяй Гапон», как однажды назвал его Савинков, был повешен группой рабочих на даче в Озерках под Петербургом.
Смерть Гапона, найденного лишь через месяц, 30 апреля, не могла не привлечь к себе острого общественного внимания. Далеко не для всех, даже из демократического лагеря, вина его была очевидна и «состав преступления» абсолютно доказан. Так, к примеру, хорошо знавший Гапона и оставивший о нем воспоминания Е.П. Семенов полагал, что хотя организатор шествия 9 января, без сомнения, продолжал сотрудничать с полицией, как это было во времена Зубатова, но провокаторская деятельность, «за которую его так варварски убили», не доказана (Семенов 1911: 180).