Валерий Григорьевич предложил новой знакомой зайти куда-нибудь, выпить кофе и прийти в себя. Она, явно смущаясь, робко зашла в кафе, и, когда он открыл меню с яркими картинками и предложил ей выбрать пирожное, залилась краской и принялась отчаянно отказываться.

Он понял, что дискуссия бесполезна, и на свой вкус выбрал нечто высокое, пышное, украшенное взбитыми сливками и цукатами. Оказалось – мороженое.

Когда официантка водрузила «мороженую башню» на стол, его новая знакомая рассмеялась и сказала, что есть это нельзя – только любоваться. И все же съели, разделив пополам. Одному такое не одолеть.

И в те минуты, когда они осторожно, каждый со своей стороны, рушили пышность десерта, он вдруг подумал, что с этой женщиной готов разделить не только порцию мороженого, но и, наверное, всю оставшуюся жизнь…

Теперь, в автобусе, они садились рядом и кожей ощущали, как прожигают их недобрые или, в лучшем случае, очень удивленные взгляды. В самолете уселись тоже, разумеется, вместе, и на втором часу полета Валерий Григорьевич, робея, словно мальчишка, осторожно взял ее за руку. Людмила Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, но руку не отняла.

В Москве он поймал такси и довез ее до дома. Они молча сидели на заднем сиденье и снова не разнимали рук. Он проводил Людмилу Петровну до двери, поставил чемодан и поцеловал в щеку. Зайти она не пригласила, и Валерий Григорьевич почему-то очень этому обрадовался.

Приехав домой, он, словно мальчишка, не мог найти себе места, слонялся по квартире, лег спать, не уснул, снова полночи мотался, выпил полстакана коньяку и наконец угомонился. Утром, проснувшись, впервые за много лет почувствовал себя молодым и сильным, готовым к любым треволнениям и испытаниям. Впрочем, испытаний достаточно. Хватит. Теперь – только волнения и только томительные и прекрасные, отвечающие за сердечную область.

Людмила Петровна тоже в ту ночь не спала. Лежала в постели, вытянувшись в струнку, и, не мигая, смотрела в потолок, на котором вспыхивали узкие всполохи света от проезжающих ночных машин. От того, что произошло в ее жизни, пусть даже у этого не будет дальнейшего продолжения, было так светло и тревожно на сердце, словно она получила неожиданный дорогущий подарок, на который и вовсе не рассчитывала. То, что случилось с ними, ее ошеломило. Она! Еще способна! Такое еще возможно! Эти несколько дней счастья. Ощущения, что она испытала. Только от прикосновения его руки. Оттого, что он рядом. За что ей это? Когда жизнь практически уже кончена – женская жизнь. Скоро, совсем скоро, она станет бабушкой. Разве такое возможно? Она должна жить жизнью дочери и для дочери. И еще – для младенца. А тут… Что она задумала, господи? О чем размечталась? Думать надо о пеленках, сосках и молочной кухне.

Ее жизнь ей не принадлежит. И как она могла об этом забыть? Ей почти сорок четыре. И что она себе напридумывала? Стыдно, ей-богу! Вот если он позвонит… Завтра, ну, или когда-нибудь… Она ему скажет… Или просто не возьмет трубку.

Хотя вряд ли он позвонит – завтра или когда-нибудь…

Назавтра он не позвонил – точнее, телефонного звонка не было. А был звонок в дверь – робкий, короткий, еле услышишь. Но Люся услышала и дверь открыла. На пороге стоял Валерий Григорьевич, держа в руках букет белых лилий. Он смотрел на нее испуганными глазами, словно опасаясь, что сейчас его непременно прогонят. Раз и навсегда.

Она прикрыла глаза, прислонилась к дверному косяку и поняла, что пропала. И еще – что все будет хорошо! А он, будучи, как все мужчины, особенно влюбленные, не слишком догадлив, вконец испугался и расстроился, абсолютно ничего не поняв. Кроме одного – любви все возрасты покорны. Потому что очень сильно забилось сердце. Так сильно, что даже почти заболело. И виной всему этому была эта хрупкая женщина в просторном уютном синем халате, с девичьим хвостом на затылке и в смешных, просто потешных, каких-то «курносых» оранжевых домашних тапочках.

Больше они с того дня не расставались. И пока об этом не знали их близкие – ни ее дочь, ни его сыновья.

Отчего-то им было неловко. Смешные все-таки существа эти люди!

Всю беременность Марина думала – только бы скорее! Скорее бы закончилось это дурацкое состояние «тюлень в спячке». Понятно, что в спячку впадает медведь. Но даже косолапый теперь казался ей верхом изящества. Она именно тюлень. Лежать бы весь день на боку, не переворачиваясь, и… Грустить, между прочим. О том, что жизнь практически кончилась, так особенно и не порадовав. А дальше будет еще грустнее… Ей было немного стыдно за свои мысли – разве может так рассуждать будущая мать? Это же нонсенс какой-то. Но… Именно так и было. В женской консультации она наблюдала за беременными – те плыли по коридору с каким-то неземным остановившимся взглядом – внутрь себя, и на губах их блуждала странная, с какой-то сумасшедшинкой, тихая загадочная улыбка.

Еще была обида на мать. Совсем ума лишилась! То одно, то другое. Вечно придумывает какие-то дурацкие причины, чтобы не приехать. Может, климакс? После сорока бабы, говорят, совсем с ума съезжают. Она так обиделась, что даже перестала вообще звонить матери. И ничего себе – та тоже не проявлялась несколько дней. А потом позвонила – коротенько так, на три слова:

– Все нормально, Мариш? Новостей никаких?

Марина от обиды аж задохнулась:

– Ну какие у нас новости, мам? Это у тебя, видимо, жизнь бьет ключом!