Вчера вечером Колбин попросил зеркало и долго всматривался в него, потом с диким хохотом швырнул его на пол. Зеркало разлетелось вдребезги. «Начинается», — подумала Марина, вся напрягаясь. Колбин некоторое время лежал с закрытыми глазами. Казалось, что он спит.

— Боже! — вдруг простонал он и дернулся так сильно, что кровать заскрипела под ним. Глаза его широко раскрылись. — Марина, дай руку… Я боюсь, боюсь… Видишь, видишь, она крадется… Прочь, прочь…

— Успокойтесь, Евгений Николаевич. Все будет хорошо.

— Вы думаете, правда, что я выживу? Я стал легким, как клок ваты, и плоским, как лист фанеры…

Глаза его впились в Марину, они не смотрели, а сверлили ее, как буравчики, она почти физически ощущала это. Глаза из «Будущего» французского живописца!

— Не смотрите на меня так, — она зажмурилась, чтобы не видеть взгляда Колбина.

— Жить, говоришь? — встрепенулся он. — А для чего жить? Скажи, для чего?

— Чтобы видеть солнце, слушать пение птиц, служить народу.

Он выдернул руку, попытался приподняться на локтях, но не смог.

— Красивые слова… А у меня в груди пусто. Пусто… Я — порожняя бутылка, оболочка… или Данила Романов даст мне на прокат свою душу?

— Даст, Евгений Николаевич, и Петр Васильевич даст, и я дам… Поправляйтесь.

— Не хочу! Дайте мне мою душу! Где она? Где?.. Я хочу жить. Жи-и-ть!.. Я… Я…

Лицо его исказилось. Надо было что-то предпринять, но что — Марина не знала и, словно прикованная, сидела на стуле. Голова у нее кружилась… Кажется, прибежал дежурный врач. Люди в белых халатах входили и выходили из палаты…

Марина морщила лоб и не могла вспомнить, сестра ли ее проводила, или она сама дошла до гостиницы.

Она чувствовала себя разбитой, хотелось бежать, бежать отсюда… Она рассеянно посмотрела на стол и увидела письма. Их, очевидно, принесли вчера вечером.

Варя сообщала, что она вышла замуж за Данилу. Свадьбу играли в колхозе «Заря». Данила выехал на новую работу в долину гейзеров. Варя увольняется. Собирается ехать к мужу. Соколов с группой ученых все еще находится на Синем. Письмо заканчивалось словами: «Маринка, я очень счастлива, возвращайся скорей домой. Может быть, и ты поедешь в долину гейзеров?»

Второе письмо было написано незнакомым мужским почерком. «От Петра Васильевича», — подумала она и начала читать.

«…Апрель у нас чудесен. Щедро светит солнце. Кстати, Вы когда-нибудь обращали внимание на апрельское солнце? Свет его не рассеивается в воздухе, он не слепит, как свет июльского солнца. Это не грустное солнце осени и не холодное, угрюмое — декабрьских закатов. Апрельское солнце — словно юноша на первом свидании с любимой.

Все это я Вам пишу потому, что Вы художник и Вы лучше меня понимаете такие вещи. Может быть, Вы заметили и такое явление: солнце делит улицу на две половины. В одной половине, в тени, все каменно-твердо от ночных заморозков, а в другой, освещенной солнцем, — все ярко, празднично и мягко. И разные люди идут по той и другой стороне улицы. И я, грешным делом, недолюбливаю людей, идущих теневой стороной. Что поделаешь, есть еще у нас люди каменно-твердые, как подмерзшая грязь на тротуарах. По-моему, они не любят жизни. Ну, как можно не любить солнце, синее безоблачное небо, все окружающее великолепие? И людей они не любят, а любят только себя.

В эти апрельские дни я часто думаю о том, что один наш общий знакомый всю свою жизнь ходит по теневой стороне жизни и, кажется, собирается и Вас перетащить туда же. Но я Вам верю. Вы слишком любите солнце, чтобы прятаться в тени. Поэтому я крепко верю, Марина, в нашу встречу. От Вас, только от Вас зависит, как ускорить ее.

П. Романов».

Марина свернула письмо. Потом долго сидела задумавшись, вспоминая о лыжной прогулке, о свадьбе в охотничьей избе. Воспоминания — неясные, как контуры камня, мерцающего под водой. Ей казалось, что все это было давно, очень давно. Она напрягала память, и картины оживали. Она ощутила дыхание любви и вся затрепетала. Вдруг взгляд ее упал на альбом для рисования. Она начала перелистывать его. Сколько рисунков! И смерть в образе Колбина смотрит на нее с каждого листа. Марина вырывала их и бросала в корзину. Вырвав последний лист, свободно вздохнула, оделась и отправилась в больницу.

— Отмаялся, сердечный, царство ему небесное, — сообщила ей сестра, пожилая женщина с добрыми глазами, и перекрестилась.

— Умер?..

— Помер, милая.

Марина тупо посмотрела на сестру. Надо было что-то сказать, но она не могла…

— Проходи, милая, проходи.

Ноги не двигались. Сестра взяла ее за руку и повела.

— Сюда, сюда, родная.

Мокрый снег хлопьями падал на желтый лоб Колбина и не таял. Дорога на кладбище была неровная, машину часто подбрасывало. При каждом толчке гроб подпрыгивал, стряхивая снег с лица Колбина. Снег оставался только в глазных впадинах, и это производило странное впечатление. Казалось, что скульптор, лепивший маску, недоделал ее, оставил слепой.

В кузове, спиной к гробу, облокотившись на кабину, трое молча затягивались папиросами.

— Говорят, ученый человек был, — нарушил молчание средних лет мужчина с клочковатой бородой и в старой телогрейке.

Его спутники, оба высокие, хмурые, повернули головы и посмотрели на покойника. Молчали.

— В гробу все одинаковые, не разберешь, — отозвался наконец один из спутников бородатого. Третий его товарищ, что помоложе, брезентовой рукавицей смахнул снег с глазных впадин.

— А это жена его? — спросил он.