Ибо кому еще, как не жрецу инков, славить рассветные свадьбы отца-Солнце с богиней плодородия Парамамой?

Кому, как не ему же, опасающемуся злых чар холодной Луны, оплакивать закатный уход согревающего Светила?

Разминаясь, приседая, отжимаясь от пола – и заставляя Павла проделывать то же самое, – Бучнев ловил на себе чуть насмешливые или даже раздраженные взгляды семерых смертников. Восьмой, Абраша, сумел где-то раздобыть услаждающе длинные нити и теперь завязывал на них узелки.

…«Растренирован казачок, – огорченно думал Георгий, слыша все более свистящее и тяжелое Павлушкино дыхание, – и форму никак не наберет… Ручонки от напряжения дрожат… Как же, если приведется, плыть будем?..»

– Все, Павел, отдыхай! – скомандовал он, продолжая отжиматься с мерностью маятника, завода пружины которого хватит на несчетные качания.

…А когда вскочил, наконец, на ноги, желая сказать с побуждающей бодростью, что полно лежать, надо поупражняться, потом умыться до пояса, – и мышцы повеселеют, на душе станет легче, и непременно придет идея насчет побега. То не успел… Его опередил Шебутнов.

– Представление окончено! – провозгласил он. – Предлагаю приступить к следующему развлечению, к судебному процессу на тему «Кто виноват?». Точнее, «Кто виноватее?» – русские, за сотню лет убившие несколько десятков евреев, или евреи, за несколько лет убившие всю Россию? – и осклабился, почувствовав общую оторопь. – Уточню: не суд побежденных над победителями, хотя и такого в мировой истории не случалось, а суд побежденных над собою же. Я предлагаю нам, русским, обвинить и приговорить самих себя. За то, что недооценили опасного врага, развлекались анекдотцами про таких смешных Мойше и Сару, баловались погромами – и допустили разгром. Что, господин Бобович, в таком суде вы участвовать согласны? Или уклонитесь, традиционно стеная о двух тысячах лет гонений?

– Никогда не думал, – нарушил тишину Георгий, – что организацией глупейших провокаций занимается военная контрразведка. Мне, милостивый государь, гадка мысль обвинить в случившейся с Россией беде еврейский народ, но то, что вы намерены посыпать голову пеплом от имени всех русских, – еще гаже!

Тут сипло и трудноразборчиво заговорил Комлев:

– А мне вот не гадко ни то, ни другое. Мы отдали Россию жидам по непомерной нашей бездарности… И не пеплом головы следует нам посыпать, а порохом… Потом запалить – и в ад. Но чтоб и на жидов взрыва хватило, чтобы вместе в преисподнюю: мы – за то, что дураки, а они – за то, что чересчур умные.

– Благодарю за поддержку, капитан! – возликовал Шебутнов. – Ну что, господин инженер, участвовать намерены?

– Намерен! – веско произнес Бобович. – Подобные разговоры все равно будут вестись еще очень долго. Повсеместно, но, скорее всего, шепотком. Так пусть хотя бы здесь – во весь голос!..

– Я не очень-то умный еврей, потому что в детстве болел менингитом, – вдруг заговорил Абраша. – Но прошу вас, рэб Эзра, не забудьте на суде сообщить господину полицмейстеру, что я – очень мирный еврей!

– Сообщу, – успокоил его инженер, – ты, Абрам, не волнуйся и не думай о плохом. Тем более скоро завтрак…

Но только Георгий позавтракал с аппетитом, остальные к еде почти не притронулись.

Хотя день был как день, но неизвестно почему возникло ощущение, что именно сегодня любая активность неуместна, что осталось совсем немного времени на постижение тех главных истин, без которых можно жить, но беспредельно грустно умирать.

… – И все же, господа, обвинение было брошено, и я предлагаю вернуться к нему, – вдруг произнес Бобович.

– Нет, этого делать нельзя! – возразил старший Покровский. – Предоставим лучше будущим историкам судить обо всем согласно завету Тацита: «Без гнева и пристрастия».

– К черту вашего академичного Тацита! – загорячился Павел. – Любовь не бывает беспристрастной. Я, господин приват-доцент, в последний свой миг надеюсь успеть крикнуть «Да здравствует Россия!». Мы с моим другом Торбою, прапощиком Торобчинским, под Каховкой кричали, когда пулеметы красных его – наповал, а мне ногу разворотили… – и горло его сдавили с трудом удерживаемые рыдания.

– Вот уж такое-то совсем глупо кричать! – просипел Комлев. – «Morituri te salutant!» [28] возглашают живым, а Россия наша – мертва… Мне бы вот крыжовнику поесть, ей-богу, по кокаину перестал бы тосковать. Потому и крикну в последнее свое мгновение: «Мамочка, крыжовника набери!» Слюнки текут, когда представляю, что до нее долетаю, а она мне полную миску протягивает…

– Меня коробит от вашей смиренности! – решительно заявил Георгий. – Скажу, как дед мой мудрейший любит говорить: «Все равно мы их всех…».