Девушка задумалась, и в комнате установилось молчание.

— Значит, это и есть настоящая любовь? — спросила она наконец. — Общие традиции и ценности?

— Наверное, это чересчур просто, — усмехнулся равви. — Я старый человек, Хава, и вдовец. Для меня все это кончилось много лет назад. Но я еще помню, как был молодым и как мне казалось, что в мире нет никого, кроме моей возлюбленной. И только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что по-настоящему и навсегда связывает мужчину и женщину.

Он глубоко задумался, глядя невидящими глазами на полотенце в своей руке. В свете кухонной лампы его кожа казалась особенно землистой и тонкой, как яичная скорлупа. Неужели он всегда выглядел таким хрупким? Таким же был Ротфельд, вспомнила она, покрытый испариной и бледный в свете керосиновой лампы. Она всегда понимала, что переживет равви, но сейчас эта холодная правда впервые ударила ее с такой силой. От горя ее тело будто свело судорогой, и тонкий стакан, который она вытирала, вдруг треснул у нее в руке.

Блестящие осколки посыпались на пол. Они оба вздрогнули.

— Что я наделала!

— Ничего страшного, — успокоил ее равви.

Он нагнулся и начал собирать осколки, но Хава твердо отстранила его.

— Это я его разбила. А вы можете порезаться.

Равви смотрел, как она подметает пол.

— Тебя что-то огорчило? — тихо спросил он.

Она покачала головой:

— Нет, просто неосторожность. День был трудным.

— Да, уже поздно, — вздохнул он. — Давай заканчивать с посудой, и я провожу тебя домой.

Было уже почти одиннадцать, когда они подошли к ее пансиону. На улице сильно похолодало, и ледяной ветер жег лицо. Девушка шагала ему навстречу так, словно это был легкий ветерок. Равви, скрючившись, шел рядом с ней, кашляя в шарф.

— Зайдите в дом и погрейтесь хоть немного, — предложила она, уже стоя на крыльце.

Он улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я пойду. Спокойной ночи, Хава.

— Спокойной ночи, равви.

Она долго стояла на крыльце и смотрела, как сгорбленная старческая фигурка удаляется от нее по продуваемой осенним ветром улице.

Обратный путь стал для равви настоящей пыткой. Ветер резал ему лицо и насквозь продувал пальто и тонкие брюки. Он трясся от холода, как замерзающее животное. И все-таки равви Мейер радовался, что их сегодняшний ужин с Големом прошел удачно. Он справился с собой и ни разу за вечер не подумал о спрятанной под кроватью стопке книг и записей. Что случилось бы, ощути она хоть намек на его страх или желание поскорее проводить ее, вернуться к своим занятиям и найти наконец способ контролировать ее полностью? Может, инстинкт самосохранения заставил бы девушку броситься на него? Или она пошла бы ему навстречу и с готовностью покорилась его воле? Он ни разу не спрашивал ее, хочет ли она иметь нового хозяина, и от одной только мысли о таком разговоре у него сжималось горло. В некотором смысле это то же самое, как спросить человека, не хочет ли тот мгновенно избавиться от всех своих проблем, покончив с собой.

Ему постоянно приходилось напоминать себе, что она не человек. Она голем, и к тому же голем без хозяина. Он заставлял себя вспоминать того маленького голема, которого сам создал в юности, и жестокое равнодушие, с которым тот убил паука. Конечно, Хава и тот голем нисколько не похожи, но суть-то у них одна. И в Хаве наверняка таится такая же ледяная беспощадность.

А вот таится ли в ней душа?

На первый взгляд ответом может быть только простое «нет». Один Всевышний может вложить в свое создание душу, как вдохнул ее в Адама. А голем — это создание человека, а не Бога. Даже если у Хавы имеется некое подобие души, то крошечное и неполноценное. И если он превратит ее в горстку праха, это, может, и будет злым и жестоким делом, но не убийством.

Однако все эти вполне разумные доводы бледнели, стоило ему вспомнить живую Хаву с ее разочарованиями и маленькими победами, с ее очевидным беспокойством за его здоровье. Когда она оживленно рассказывала о своей работе в пекарне и о том, как все увереннее общается с покупателями, он видел перед собой не оживший кусок глины, а молодую женщину, которая учится жить в этом мире. Вручить ее новому хозяину — значит отобрать у нее все то, чего она сумела достичь. Свободная воля исчезнет, и ее место займет слепая покорность чужим командам. И разве это не убийство? И главное, хватит ли у него сил, чтобы совершить это?

Подходя к своему дому, равви уже не переставлял, а едва волочил ноги, и темная лестница, ведущая на его этаж, показалась ему бесконечной. Он преодолевал ее медленно, делая шаг за шагом и цепляясь холодной влажной рукой за перила. Где-то на середине пути он снова зашелся в приступе кашля и никак не мог остановиться, даже дойдя до своей двери.

Ключ с трудом вошел в замок, а руки дрожали так, что равви никак не удавалось зажечь лампу. Он прошел на кухню, чтобы выпить воды, но кашель еще усилился и теперь сотрясал все тело. Он согнулся, едва не ударившись головой о раковину. Наконец приступ немного ослабел, а потом и прекратился. Старик устало опустился на кухонный пол и долго сидел, мелко и часто дыша и ощущая вкус крови во рту.