Виолончель испуганно звякнула, и я остановился.

– Ты чего? – спросила Надежда Васильевна.

«Ну и подлец! – подумал я про себя. – Ну и дамский угодник! Из-за каких-то лучистых глаз готов был предать идею! Хорошо, что графолог меня вовремя остановил. Молодец!»

Я отвернулся, чтобы не видеть лица и гипнотических глаз Надежды Васильевны, и процедил:

– И дядю Шуру, между прочим, я тоже видел. – И протянул ей виолончель.

– А-а-а, – неопределенно ответила она, еще не понимая, в чем дело, и взяла виолончель.

Похоже было, что мой выпад никак на нее не подействовал. Ну что ж, пойдем дальше, расхрабрился я, это нам не трудно, наша дорога не дальняя. Я достал из кармана недоеденный бублик, вгрызся в него зубами и спросил:

– Правда, он очень изменился, похудел?

– Жизнь наладится, он и поправится, – ответила она.

– А когда она наладится? – не отставал я и ехидно, на манер Кольки-графолога, добавил: – Вы ведь знаете все наперед.

– Месяца через два, – сказала Надежда Васильевна.

– Через два? – переспросил я. – А по-моему, гораздо раньше, если им никто не будет мешать.

– Вот как, – сказала Надежда Васильевна, точно хотела спросить: «Что с тобой случилось, друг мой?»

Она так грустно и странно посмотрела на меня, словно открыла во мне что-то неприятное.

Я потом часто вспоминал ее взгляд.

Какой-то прохожий толкнул ее, зацепившись за виолончель. Она резко сняла ее, оторвала ремнем пуговицу у пальто, не обратив на это никакого внимания. Ее длинные волосы, торопливо завернутые в пучок – вероятно, она спешила на свидание к дяде Шуре и не успела аккуратно причесаться, – от резких жестов рассыпались и упали ей на лицо. Отбросив их, она, не глядя на меня, покинула поле боя.

Она убегала от меня в который раз, на ходу занимаясь своим любимым делом: перебрасывая виолончель из одной руки в другую.

Тут ко мне подошел Колька-графолог и одобрительно хмыкнул.

– По-моему, я ее победил, – неуверенно сказал я.

– Ну конечно, – поддержал Колька. – Видел, как она рванула!

– Может, я слишком сурово? – спросил я.

– Ситуация требовала решительных поступков, – сказал Колька.

– Все же ее жалко, – признался я.

– Ты выполнил свой долг, – сказал Колька.

Его маленькое подвижное лицо приобрело окаменелость: он явно презирал меня за нерешительность.

Необдуманная лихость овладела мной, и я, чтобы не отставать от Кольки-графолога, сказал:

– Мавр сделал свое дело, мавр может уйти!

– Тоже тетя Оля? – догадался Колька. – Это надо запомнить.

Я кивнул: она, моя учительница. Правда, тетя Оля всегда произносила эти слова горьким, недовольным голосом и они ей служили присказкой к какому-нибудь высказыванию, вроде: «Нет ничего горше самовлюбленной юности. Все-то они знают, все-то понимают, во все лезут, все решают и поэтому бьют очень сильно». Я же, как видите, ограничился только первой ее фразой.

– Даже пуговицу не успела поднять! – хихикнул я.

Но тут мне почему-то стало стыдно: собственно, над чем я так усердно хихикал? Я наклонился, поднял пуговицу и опустил в карман.

Наша жизнь потихоньку, не без моего участия, налаживалась. Я старался и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и Наташку в зоопарк. Они ведь не были там с тех пор, как у них в доме появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко усвоил слова тети Оли: «Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное, делай это незаметно, без усилий, невзначай».

Тетя Оля сама тоже любила поступать «невзначай». Бывало, придет к нам, а в сумке у нее при этом с десяток пирожных. Или билеты в кино. Она выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила.

И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди Шуры.

– Смотри, куда мы попали, – сказал я.

– Папина больница, – удивилась Наташка.

– Может, зайдем? – предложил я. – Сделаем ему приятное.

И мы зашли и дождались его, и все было просто замечательно, потому что мы попали в зоопарк, как когда-то. Правда, в зоопарке нам не очень понравилось: всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения, и звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба.

Как-то я сидел дома, и вдруг до меня долетела откуда-то музыка. Я прижался ухом к стене. Не было никакого сомнения: в квартире у дяди Шуры играла виолончель.

Значит, все же вернулась Надежда Васильевна?! Вернулась, несмотря на мою просьбу. Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или уйдет к цыганам…

Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.

– А, это ты, мыслитель! – равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у него был явно возбужденный.