Шрифт:
— Дел всегда будет много, — ответил Баба. — Исчезнет фашизм, не исчезнет буржуазия. Борьба будет продолжаться. Если все пойдет хорошо, мы установим диктатуру пролетариата. Однако и диктатура пролетариата представляет собой лишь определенный этап. Мы не остановимся, пока не будет освобождено все человечество.
— Под освобождением человечества вы подразумеваете мир, в котором у всех будут вино, сигареты…
— Тебе известна формула Маркса? — спросил Баба. — От каждого по способностям, каждому по потребностям. Таким должно быть общество, преобразованное по Марксу.
— Ради этого я не пошевелил бы и пальцем.
Но Баба не слушал меня. Он закрыл глаза.
— Баба, — спросил я его, — ты правда не веришь в бога?
— А чего ради я должен верить в него? Я считаю религию вздором.
— Но как ты тогда объяснишь, что один живет, а другой…
— Медицина и биология давным-давно ответили на твой вопрос. А также химия. Ты живешь потому, что существуют определенные материальные условия. Потом материя преобразуется, и ты перестаешь жить.
— И все это тебя не ужасает?
— Нисколько. Почему бы мне ужасаться?
Его позвали домой. Баба ушел, шаркая ногами, оставив меня наедине с фьяской. Я бродил в чахлой тени олив. Огромная тяжесть сдавила мне грудь. Я лег на спину. Мне казалось, что лежа мне будет не так тяжело. Я всегда поступал так, испытывая физическую боль. Мне было не только тяжело, но и больно. Я закрыл глаза. Я говорил сам с собой. Каждое слово отдавалось внутри меня мучительной болью. «Боже мой! Боже мой!» — восклицал я. Если бы я мог заплакать. Если бы я мог заснуть.
Я повернулся и увидел лицо склонившегося надо мной Баба.
— Тебе плохо? — спрашивал он.
Я ответил, что нет. Я встал и сказал ему, что решил идти в партизаны.
— Пошли домой, — сказал Баба. — Забирай фьяску, и идем. Мне прислали колбасы для партизан. Ночью я ее переправлю. А что, если нам начать эту колбасу? Ведь теперь ты тоже партизан.
Мы начали колбасу. Мы ели, пили и курили. «Вот это — жизнь! — думал я. — Поел, выпил, покурил, а ночью ушел к партизанам!» Раз десять я спрашивал у Баба, кто будет моим проводником и какой дорогою мы пойдем. Мы шутили, и я дошел до того, что хлопал его по плечу.
— Скоро придет и мой черед, — заявил Баба. — Я написал в Пизу, чтобы мне прислали замену. Не дождусь, когда тоже смогу уйти в партизаны.
— Но ты же не можешь ходить.
— Я? Не беспокойся, я ни от кого не отстану.
— Брось, Баба.
— Увидишь.
Я не ушел в партизаны. Я уехал в Рим вместе с сестрой. Мы поселились в родительском доме, и меня никто не потревожил.
Я снова увидел Баба месяца через два после освобождения. Я вернулся повидать родителей, которые тоже склонялись к мысли о переезде в столицу.
Баба я встретил на площади.
— Здравствуй, — сказал я.
— О! Привет; — откликнулся Баба.
Мы пожали друг другу руки.
— Как жизнь? — спросил я его. Баба был теперь властью.
— Худо, — ответил он. — Хлопот полон рот. Работаю с утра до ночи, и все идет не так, как надо бы. Раньше было лучше, — закончил он.
На него уже навалилось три-четыре человека.
— Привет, Баба! — сказал я.
— Подожди меня, — попросил он.
Я отошел в сторону. Те говорили, а Баба слушал, по обыкновению уставившись в землю. Потом он принялся что-то им спокойно растолковывать. Они перебивали его, пререкались друг с другом, размахивали руками. Баба вышел из себя и тоже замахал руками. Наконец, он как-то отделался от этих бесноватых.
— И вот так с утра до ночи, — пожаловался он мне. — Один хочет быть правым, а другой не желает оставаться виноватым. — Он с жаром принялся излагать мне суть спора, вдаваясь в мельчайшие подробности. Когда он кончил, мы оба замолчали. Часы на площади пробили шесть.
— Поздно уже, — заметил Баба. — Мне пора идти.
— Я немного провожу тебя.
Мы дошли до городских ворот, не сказав друг другу ни слова. Там нам надо бы было расстаться, потому что у меня тоже не было времени; но я сказал:
— Ладно, провожу тебя до дома. А назад вернусь долиной.
Уже смеркалось.
— Сейчас плохо видно, — предупредил меня Баба. — А по такой дороге…
— Не беспокойся, — ответил я. — Дорогу я знаю. Сколько раз по ней я ходил к тебе…