— Ах, разве вы не знаете? — ответила сестра, — Через три дня мы все идем в отпуск.

— Как это: идете в отпуск?

— Ну да. На две недели третий этаж закрывается, и весь персонал идет отдыхать. Все этажи у нас уходят в отпуск по очереди.

— А как же больные? Что вы делаете с ними?

— Поскольку их сравнительно немного, мы объединяем два этажа в один.

— Как? Переведете больных с третьего на четвертый?

— Нет, нет, — поправила его сестра, — с третьего на второй. Те, что находятся здесь, должны будут перейти ниже.

— Спуститься на второй? — спросил Джузеппе Корте, бледный как мертвец, — Значит, я должен буду спуститься на второй этаж?

— Ну, конечно. А что же тут странного? Когда мы через две недели вернемся, вы возвратитесь в эту палату. По-моему, тут нечего пугаться.

Однако Джузеппе Корте — какой-то таинственный инстинкт предупреждал его об опасности — был охвачен жестоким страхом. Но поскольку он не мог помешать персоналу уйти в отпуск, а также был убежден, что новое лечение более интенсивными лучами пошло ему на пользу — экзема почти исчезла, — то не решился заявлять формальный протест против нового перемещения. Однако он потребовал, не обращая внимание на насмешки сестер, чтобы к двери его новой палаты была прикреплена табличка с надписью: «Джузеппе Корте, с третьего этажа, временно». Подобная вещь была совершенно беспрецедентной в истории клиники, но врачи не возражали, считая, что при таком нервном темпераменте, как у Корте, даже самое незначительное недовольство может вызвать сильное потрясение.

Речь, в сущности, шла о том, чтобы переждать две недели — ни днем больше, ни днем меньше. И Джузеппе Корте с жадным и упрямым нетерпением принялся считать дни, оставаясь целыми часами в неподвижности на постели, вперив взгляд в шкаф или кресло, — мебель здесь, на втором этаже, была уже не столь современной И веселой, как в отделениях вверху, но выглядела более массивной, строгой и внушительной. То и дело он замирал и прислушивался: ему казалось, что он слышит доносящиеся с нижнего этажа, с этажа умирающих, из отделения «приговоренных», какие-то неясные звуки — наверно, предсмертные стоны и хрипы.

Все это, разумеется, вело к тому, что он все больше падал духом. А потеря душевного спокойствия, казалось, помогала болезни — температура ползла вверх, с каждым днем увеличивалась общая слабость. Из окна — теперь уже лето было в разгаре и рамы почти всегда были распахнуты настежь — больше не открывалось вида ни на городские крыши, ни на соседние дома, виднелась только окружающая клинику зеленая стена деревьев.

Через неделю, часа в два пополудни, неожиданно вошли в палату фельдшер и три санитара, толкая перед собой каталку.

— Ну как, мы готовы к переезду? — добродушно шутливым тоном спросил фельдшер.

— К какому переезду? — прерывающимся голосом спросил Джузеппе Корте, — Что это опять за шутки? Ведь на третьем этаже возвратятся из отпуска еще через неделю.

— При чем тут третий этаж? — сказал фельдшер, словно не понимая. — Мне приказано перевести вас на первый. Вот посмотрите. — И он показал печатный бланк о переводе на самый нижний этаж, подписанный ни больше, ни меньше как самим профессором Дати.

Ужас и адская злоба, обуревавшие Джузеппе Корте, прорвались наружу. Его нескончаемые яростные крики громко разносились по всему отделению.

— Успокойтесь, ради бога, тише, — умоляли его санитары, — ведь здесь тяжелобольные!

Но не так-то легко было его успокоить.

Наконец прибежал врач — заведующий отделением, человек очень воспитанный и любезный. Он выяснил, в чем дело, посмотрел бланк, выслушал объяснения Корте. Затем раздраженно обратился к фельдшеру, сказав, что произошла ошибка, что он не давал подобных распоряжений, что с некоторых пор здесь царит невероятная неразбериха, — так не может больше продолжаться, ему ни о чем не докладывают и он обо всем узнает последним… Наконец, разнеся в пух и прах своего подчиненного, он самым любезным тоном обратился к больному и принес ему свои глубочайшие извинения.

— К сожалению, однако, — добавил врач, — к сожалению, профессор Дати всего лишь час назад уехал отдохнуть за город и возвратится не ранее чем через два дня. Я в совершенном отчаянии, но его распоряжения не могут быть отменены. Уверяю вас… он первый будет об этом глубоко сожалеть… Подобная ошибка! Просто не понимаю, как такое могло случиться!

Теперь Джузеппе Корте с неудержимой силой начала бить дрожь. Он полностью утратил способность владеть собой. Как ребенок, он не в силах был противиться охватившему его паническому ужасу. В палате долго не смолкали его отчаянные рыдания.

Так, из-за этой проклятой ошибки он прибыл на последнюю станцию. В отделение для умирающих — он, который по своему состоянию, по мнению даже самых суровых врачей, имел право лежать на шестом, если не на седьмом этаже! То, что с ним случилось, было настолько нелепо, что Джузеппе Корте иногда хотелось чуть ли не хохотать во все горло.

Неподвижно лежа в постели, в то время как полуденный летний зной медленно опускался на город, он смотрел на зелень деревьев в окне с таким ощущением, словно очутился в каком-то нереальном мире, состоящем из нелепых стен, выложенных стерильно чистыми майоликовыми плитками, холодных, словно ведущих в покойницкую, белоснежных дверей, таких же белых и бездушных человеческих фигур. Ему даже пришло в голову, что и виднеющиеся в окне деревья ненастоящие; в конце концов, после долгого наблюдения, он совсем было в этом уверился, видя, что листва их не шелохнется.