Она взяла солонку и поставила ее перед собой.

– Дальше будет уже совсем сумасшествие. Но ведь я вас предупреждала… Едва рассвело, я вышла из дому. Было какое-то прозрачное, искрящееся, пахнущее утро. Казалось, что пахнет даже солнечный свет и он-то и пропитывает своим ароматом все окружающее… Я не узнала своего холма: он был весь усеян цветами, маленькими подсолнухами мать-и-мачехи. Среди пустого поля этот цветущий холм казался нереальным, миражем каким-то, галлюцинацией… Впрочем, я уже говорила вам – была весна… Я провела на холме, наверно, несколько часов и все себе уяснила. Я поняла, что надо и дальше идти по избранному пути. Я чувствовала себя ребенком, испуганно остановившимся на пороге пустого зала, в котором он обречен жить и который ему предстоит чем-то заполнить, все равно чем, хотя бы своими игрушками… Понимаете, мне трудно это объяснить. Я сейчас пытаюсь словами передать очень сложное ощущение… Я ведь тогда ни о чем не думала и в то же время все поняла. Мне в лицо дул мягкий ветер. Он словно омывал меня, очищал, успокаивал… Я заплакала. Не от печали и не от жалости к самой себе, но от какой-то огромной необъяснимой легкости…

Она взяла перечницу и поставила ее перед собой.

– Я вижу: вы догадались… Да, я снова начала представлять себе Сережу. Но, во-первых, я почти тут же поняла, что он никакой не Сережа; что человек, которого я хочу себе представить, не может носить такое имя; что у него вообще не может быть имени, по крайней мере, в самом начале моего пути. Во-вторых, теперь я пыталась представить его совсем не так, как раньше. Я приходила на холм, садилась на трубу и смотрела на камень. Вернее, не на сам камень, а на тень от него. Я фокусировала взгляд на этой тени, как бы всем своим существом погружаясь в нее, до тех пор пока все постороннее не исчезало из моего восприятия, и в этой тени я видела… Нет, не человека. Я видела то угол какой-то комнаты, то часть незнакомой улицы, то скамейку в парке и росшие за ней кусты сирени. На короткое мгновение я получала довольно отчетливое изображение какого-то неизвестного мне места, а потом все словно затягивалось дымкой и исчезало… Постепенно я научилась удерживать свои видения на более длительное время. Как только воображаемая мной картина начинала затуманиваться, я тут же сосредоточивала все свое внимание на какой-то одной ее точке – скажем, на крае скамейки или еще более мелкой детали – до тех пор, пока дымка не рассеивалась и я снова могла вернуться ко всей картине целиком… Не смотрите на меня так. Да, я вела себя как сумасшедшая. Да, вместо того, чтобы, вернувшись в свой опустевший дом, представлять себе Аркадия: как он приходит в чужую квартиру, как его встречает другая, чужая, красивая женщина, как он раздевается, ложится в ее постель, обнимает, целует, любит ее… Простите меня… Да, я не желала это представлять и доводила себя до галлюцинаций, пряталась в них, защищалась ими… Да, окружающие тоже считали меня сумасшедшей. Впрочем, они видели мое сумасшествие совсем в другом. Моя подруга и коллега по работе, например, однажды подошла ко мне и сказала: «Ты сумасшедшая! Когда ты мне рассказывала про своего Сережу, я тебе, по правде говоря, не верила. Я не верила, что, имея такого прекрасного мужа, как Аркадий, можно влюбиться в кого-нибудь другого. Но теперь вижу, что ты действительно сошла с ума и действительно влюбилась…» А через несколько дней после ухода Аркадия ко мне явилась его сестра. У нас с ней всегда были натянутые отношения; ко мне в дом она приходила лишь на дни рождения своего брата, и то лишь на круглые даты… «Милочка моя, по-моему, вы спятили, – заявила мне она. – Неужели вы не понимаете, что такие мужья, как Аркадий, на дороге не валяются». Она долго объясняла мне, какой необычайный человек мой муж; что я, между прочим, Бог знает что такое, а он – ученый с мировым именем; что, к ее сожалению, любовь зла, и он влюблен в меня до беспамятства, что никто ему не нужен и что он многое готов «принести в жертву», лишь бы я разрешила ему «вернуться в семью». Уходя, эта женщина выжгла меня взглядом и заключила: «А если вы не в состоянии ценить выпавшее вам счастье и если так уж вам приспичит – черт с вами, изменяйте ему, но только тихо, чтобы он об этом не догадывался. Нельзя же на каждом углу кричать о своих любовниках». А я молча слушала ее гневную отповедь и не понимала, что происходит. Вернее, я боялась поверить в реальность происходящего. И поэтому с еще большим упорством пряталась от охвативших меня надежды, нетерпения и любви к Аркадию… Я начала «путешествовать» – так я это называла. Сидя на холме, я мысленно представляла себе какое-нибудь хорошо знакомое место и, сконцентрировавшись на тени от камня, в своем воображении отправлялась туда. В моих путешествиях он всегда был рядом со мной, тот человек, которого я раньше называла Сережей. Я по-прежнему не могла представить себе его облик, но иногда – когда мне удавалось достичь максимальной концентрации – могла, скажем, как бы взять его под руку, или услышать рядом с собой его дыхание, или почувствовать его быстрое, случайное прикосновение… Так я посетила с ним многие любимые свои места, в которых раньше бывала с Аркадием. Это оказалось несложно. Теперь, когда я вытеснила из памяти Аркадия и все ощущения, с ним пережитые, не было ничего противоестественного в том, чтобы представить рядом с собой в этих местах другого человека. Наоборот, противоестественными казались мое одиночество и окружающая пустота, так что это новое, непривычное, но такое желанное для меня присутствие родилось как бы само по себе и закономерно, понимаете?.. Через некоторое время мне и холма моего не надо было. Я добилась того, что могла путешествовать в любое время, в любое место и почти в любой обстановке… Однажды я так увлеклась, так сконцентрировалась, что как бы увидела себя со стороны. Я шла под руку с каким-то мужчиной. И он и я были ко мне спиной, так что лиц их – то есть наших лиц – я не видела. Но я твердо знала, что это мы, что мы идем по аллее монастыря… Это был Спасо-Ефимьевский монастырь. Это был Суздаль. Свой медовый месяц, вернее, медовую неделю с Аркадием я провела в Суздале, в гостинице напротив Спасо-Ефимьевского монастыря.

Она взяла салфетку, сложила ее вчетверо и поместила между перечницей и солонкой.

– Впрочем, не думайте, что все это время я жила лишь в воображаемом мире. Наоборот, мои путешествия как бы помогали мне лучше и полнее увидеть реальный мир… Погодите, я сейчас постараюсь объяснить. Понимаете, до этого окружающий мир казался мне словно одушевленным, очеловеченным мною. То есть все, что я видела вокруг себя, было словно символом, внешней проекцией моей души, моих эмоций, какими-то маленькими и прерывистыми клочками пространства и времени, а все остальное растворялось в тумане, терялось в нем, становилось как бы сном, чувственным каким-то воспоминанием… Теперь же, возвращаясь из путешествий, мне не хотелось ни думать, ни вспоминать, а глядя вокруг, впитывать в себя окружающее, радуясь его красоте, любуясь его естественной завершенностью, самоценностью и полной независимостью от меня и моих ощущений. Понимаете, в том, что я теперь видела, на первый взгляд ничего необычного и особо прекрасного не было, но никогда до этого я не встречалась с такой свободной красотой… Как бы это лучше выразить?.. Я словно впервые ощутила, что земля круглая… То есть мир как бы раздвинулся, и все в нем собралось в единое целое… Я помню, я сидела на холме и вдруг услышала какой-то странный звук, похожий на далекий гул реактивного самолета. Я оторвала взгляд от камня, огляделась… Понимаете, будто лопнул пузырь, в который я была заключена от рождения… Мне показалось, что я нахожусь на острове, который стремительно растет вширь, вытесняя море… И солнце. Оно словно раздвинуло для меня границы мира, оттолкнув их белыми искрящимися линиями… Я увидела поле, окружающие его дома новостроек, а за этими домами другие дома, другие улицы, другие поля, другие города. И все это – разом, как бы на одном дыхании, как бы всем своим существом… Казалось, из моих ушей выпали затычки, и я вдруг услышала миллионы звуков этого радостно-огромного, пугающе-прекрасного мира… Нет, это невозможно передать словами. Слишком много всего и слишком стремительно…

Поверх салфетки она поставила пепельницу.

– Ночью ко мне вернулся муж. Я уже спала. Он разбудил меня звонком в дверь. Он звонил не переставая. Потом стал стучать. У него были с собой ключи, но он стучался в дверь и грозился выломать ее. Он кричал, что пришел лишь затем, чтобы увидеть мои глаза. Что, увидев мои глаза, он все поймет и либо тут же уйдет, либо вышвырнет того, с кем я живу… И так далее и тому подобное… А я в ночной рубашке стояла по другую сторону двери и не могла найти в себе силы открыть ему… Тогда он полез через балкон. С лестничной клетки. В нашем доме это несложно сделать. Он перелез на балкон и метался по нему, хотя дверь в комнату была открыта. Он кричал, что с ума сойдет, если не увидит моих глаз… Я наконец пересилила себя и вышла… Я сказала ему: «Я одна. У меня нет никакого Сережи. Я его придумала. Я все время ждала тебя…» Я плохо помню, что было дальше. Было лишь какое-то яростное движение, какой-то удушающий взрыв в темноте… Простите меня… Потом он шептал мне, что умоляет простить его, что, кроме меня, он никого не любил и не любит… И так далее и тому подобное… И все время просил зажечь свет, чтобы увидеть мои глаза. А я лежала в блаженном бессилии и думала: «Господи! Неужели это не сон. И больше не надо сходить с ума. И можно снова стать нормальной, беззащитной любимой женщиной…» Я долго не могла уснуть. Я все пыталась найти причину своей бессонницы, пока вдруг не поняла, что я… Да, жду чего-то. Чего-то мне не хватает. Что-то осталось как бы незавершенным, недосказанным, непрожитым, что ли… И как только я это поняла, я тут же уснула…

Поверх пепельницы она положила нож.

– Неделю я жила в состоянии… да, счастья, но о котором и рассказать-то нечего… Я мыла посуду и была счастлива, я готовила обед и была счастлива. Что бы я ни делала, я как бы постоянно напоминала себе о своем счастье. Я словно смотрела на себя со стороны и понимала, что этой женщине хорошо, спокойно, что она счастлива… Клянусь вам, я ни разу не взглянула в сторону холма, ни разу о нем не вспомнила. И не то чтобы я заставляла себя не смотреть и не вспоминать… По вашим глазам я вижу, что вы уже догадались… Да, на восьмой день своего невыразительного счастья я пришла на холм. Возвращаясь вечером с работы, я вдруг вступила на поле и пошла, ни о чем не думая, ничего не желая. В этом свободно-бесчувственном состоянии я села на трубу перед камнем, и вдруг… Это было довольно странное ощущение. Я почувствовала легкое сжатие в центре живота, будто кто-то коснулся моего тела осторожной рукой и чуть сжал пальцы… И я вдруг подумала… То есть я ни о чем не думала в этот момент… Понимаете, мне вдруг показалось, что это место словно пропитано мной, что именно здесь я умру, независимо от того, в каком месте я буду находиться в момент своей смерти… Потом я услышала далекий гул реактивного самолета и тут же поняла, что он – есть, что он – существует!.. Нет, не в моем воображении, а независимо от меня, от моих ощущений, от того, счастлива ли я или страдаю, люблю мужа или не люблю… Существует, как этот нож, эта пепельница, эта салфетка… Мне вдруг стало страшно, и в то же время я словно обрадовалась своему страху, будто именно его мне не хватало… Я ушла с холма и пошла по полю. Я останавливалась, когда замечала в стороне от тропинки, по которой я шла, маленькие желтые островки цветов… Да, я забыла вам сказать, что чуть в стороне от моего дома находится воздушный коридор, по которому идут на посадку самолеты. Так что и здесь нет ничего странного.

Она взяла вилку и положила ее поверх пепельницы рядом с ножом.

– С каждым днем, как мне казалось, он все более ко мне приближался. Сперва это было лишь ощущением, особым настроением, непривычным состоянием души. И в то же время не только моим настроением, но и чем-то еще, совершенно реальным, чему я сейчас никак не могу подобрать определение, например: внезапно вспорхнувшей с ветки птицей; неожиданным освещением; стремительным порывом ветра; кустом с распустившимися почками, вдруг обратившим на себя внимание; камнем, случайно задетым ногой и шумно отлетевшим в сторону… Впрочем, это невозможно объяснить… Мало-помалу ощущение абстрактного присутствия стало сменяться чувством вполне телесного, что ли, преследования, но приятного, ненавязчивого, почти ласкового… Это всегда был какой-то незнакомый мужчина. Он мог ехать со мной в одном вагоне метро, или стоять позади меня в очереди, или идти передо мной по улице. Он всегда оказывался на таком от меня расстоянии или в таком ко мне положении, что я не могла разглядеть его лица. Но я знала – это он. Я знала, что могу встать и подойти к нему и в то же время – нет, не могу пока этого сделать, так как пока еще не готова к нашей встрече, нет во мне пока… как бы это лучше сказать?.. силы, что ли… И всякий раз я испытывала безотчетный страх, быстро сменявшийся такой же безотчетной радостью.

Она взяла солонку и перечницу и протиснула их между ножом и вилкой, лежавшими поперек пепельницы.

– Вы, наверно, удивитесь, но я по-прежнему любила Аркадия. Но… Как бы это лучше объяснить?.. Началось все с воспоминаний. В самые неподходящие моменты в моей памяти вдруг стали всплывать эпизоды, в которых мой муж выглядел довольно-таки непривлекательно. До этого я никогда их не вспоминала, тем более что многие из них относились к далекому прошлому… Один раз я поймала себя на том, что вот уже несколько минут пытаюсь убедить себя, что люблю мужа, как бы спорю сама с собой. И именно в тот момент, когда, казалось бы… Ладно, неважно… Потом однажды, подходя к дому, я вдруг поняла, что не хочу туда идти… То есть я спешила к Аркадию, мне хотелось поскорее увидеть его, обнять, приготовить ему ужин и так далее, но одновременно с этим вдруг стало неприятно заходить в подъезд, подниматься на лифте, отпирать ключом дверь – до такой степени неприятно, тоскливо и одиноко как-то, что я чуть было не повернулась и не пошла обратно к метро… Лишь потом я поняла, чем это вызвано. Это очень сложно объяснить, но он, этот с каждым днем приближающийся и преследующий, начал мешать нам с Аркадием, словно становясь третьим между нами, незримо присутствуя, наблюдая, разобщая… Я боялась, что когда-нибудь я вынуждена буду сказать мужу: оставь нас, дай нам побыть вдвоем. Вы представляете себе?.. Я была уверена, что рано или поздно такой момент наступит, и всячески пыталась его предотвратить, каким-то образом подготовить, обезопасить себя и Аркадия до того, как это произойдет. Иными словами, я хотела, чтобы Аркадий на всю жизнь остался для меня любимым человеком.

Она взяла пачку сигарет и осторожно пристроила ее поверх солонки и перечницы.

– Мне ничего не оставалось, как самой начать искать того единственного, кто мог и должен был избавить нас от ненужных мучений. Это был очень странный поиск. Я уже не встречала его в окружающих. Более того, когда я искала, я словно вообще не замечала вокруг себя людей, даже когда приходилось ехать в переполненном транспорте… Я ездила на работу, возвращалась домой, бывала в других местах, которые обычно посещала. И одновременно искала, необъяснимо и мгновенно меняя выработанные долголетней привычкой маршруты, вдруг сворачивая в переулок, в который никогда до этого не сворачивала, или пересаживаясь на линию метро, по которой мне незачем и некуда было ехать… Мои ощущения, наверно, совсем нельзя передать словами. Иногда мне казалось, что какая-то часть меня самой отделилась, устремилась вперед, а я иду за ней следом, боясь отстать, потерять из виду… Иногда мне казалось, что я продвигаюсь сквозь что-то неопределенное, что-то темное и пустое, в котором – далеко-далеко, а может быть, в каких-то двух шагах от меня – есть некий просвет, предел, дверь, отверстие… Поверьте, я никого конкретно не искала, и в то же время во всем городе не было более ищущей души; никого не ждала и одновременно каждую секунду была готова к встрече… Я бережно прислушивалась к себе, к каждому удару сердца, к каждому поверхностному ощущению, малейшей перемене внутреннего моего состояния, словно от моей чуткости, быстроты реакции и внимания зависела моя жизнь… Я ни разу не остановилась посидеть на холме посреди поля. Собственно, моего холма уже не было. Однажды, возвращаясь домой через поле, я случайно оглянулась на свой холм и вдруг увидела, что он стоит весь черный, словно обугленный… Наверно, во время одного из субботников на нем жгли костры пионеры… Зато все поле теперь было сочно-зеленым, покрытым желтой сыпью цветов. И все деревья уже ощетинились клейкой, остренькой листвой… Скоро я поняла, что уже достигла конца пути и что расстаться с Аркадием надо как можно скорее, как можно нежнее и радостнее, оставив светлое впечатление…