В генезисе кулайской культуры прослеживаются два компонента [Косарев 1969; 1974:133—146]: еловская культура Томско — Новосибирского Приобья XII — начала VII вв. до н. э., принадлежащая к кругу южнотаёжных и лесостепных культур поздней бронзы Западной Сибири и происходящая, согласно наиболее аргументированному мнению В. И. Матющенко, от яркой и самобытной самусьской культуры XVIII—XIII вв. до н. э. [Матющенко 1974:128—136, 151—158], и молчановская культура Томского Приобья первых веков I тыс. до н. э., в происхождении которой и М. Ф. Косарев отмечает роль севернотаёжного компонента [Косарев 1987d:300—302], а по мнению других исследователей именно миграции на юг северного населения, носителей «крестовой» орнаментальной традиции (атлымская культура) в конце I тыс. до н. э. были ведущим этноисторическим процессом в её сложении [Васильев Е. А. 1980; 1982:12—15]. Следует заметить, что миграция северного населения не просто прослеживается по археологическим материалам, но и неплохо (см. работы Е. А. Васильева) аргументируется с палеоэкологической и палеоэкономической точки зрения. Представляется, что это позволяет связывать именно с носителями севернотаёжной среднеобской «крестовой» культурной традиции ранние этапы самодийской предыстории (см. эту гипотезу [Косарев, Потёмкина 1985:36—37] — в наиболее последовательном и приемлемом виде, за исключением самодийской аттестации еловской культуры, что представляется явно излишним и малообоснованным — см. обстоятельные возражения по поводу этой аттестации в [Матющенко 1973а; 1974:151—158]). Такое соотнесение согласуется с выводами лингвистики по поводу слабых следов контакта самодийского праязыка с индоиранскими (см. раздел V): в андроновское время, когда контакты степного населения с южнотаёжным в Западной Сибири достигали максимальной интенсивности, языковые предки самодийцев могут, таким образом, быть локализованы в более северных, глубинных районах западносибирской тайги.

Генезис «крестовой» культурной традиции в Среднем Приобье (бассейн р. Васюган и ниже по Оби) в XII—X вв. до н. э. связан с миграциями в XVII—XVI вв. до н. э. в этот регион с юга, из районов Нижнего Притоболья, носителей гребенчато-ямочной орнаментальной традиции и их смешением с таёжными аборигенами, для керамики которых была характерна печатно-гребенчатая орнаментация, развивающаяся как продолжение местных (ранне)неолитических традиций, причём в середине и на протяжении второй половины II тыс. до н. э. здесь господствует гребенчато-ямочная орнаментация, на основании чего делается вывод об ассимиляции таёжных аборигенов южными пришельцами [Васильев Е. А. 1978:7, 11—12; 1980:5—7; 1982:7—11]. Думается, однако, последний вывод нельзя признать безоговорочным: здесь имеет место уже не моделирование конкретной этногенетической ситуации, а прямая экстраполяция археологической последовательности (в орнаментации керамики) на этноязыковое развитие.

Аналогичный неоправданный прямой перенос археологических показателей (сходство традиций орнаментирования керамики) без каких-либо экстраархеологических оснований [33] в сферу этноисторических построений лежит и в основе предложенной М. Ф. Косаревым гипотезы происхождения западносибирских культур неолита — бронзового века гребенчато-ямочной традиции от восточноевропейских неолитических культур ямочно-гребенчатой керамики волго-окского типа [Косарев 1973:69—70; 1974:159; 1987e:315]. Речь идёт о предположении о массовой миграции в середине — второй половине III тыс. до н. э. групп носителей ямочно-гребенчатой керамики со Средней Волги (территориально ближайшая к Сибири культура этого типа — балахнинская, локализуемая в Марийском Поволжье) или с Русского Севера (?! — но именно так в оригинале) на юг Западной Сибири: на нижний Тобол, где в конце III тыс. до н. э. складывается близкая сибирской гребенчато-ямочной традиции, андреевская культура или — несколько раньше и дальше на восток, на средний Иртыш и в бассейн Оми, где примерно в то же время складывается среднеиртышская культура, принадлежащая к этой традиции. Любопытно, что культурно-хозяйственный тип носителей, например, как андреевской, так и балахнинской культур почти единодушно определяется как специализированные оседлые рыболовы [Ковалёва 1980:12; Косарев 1987a:260; Никитин В. В. 1993:79]. Остаётся совершенной загадкой, что побудило этих людей сняться со старых мест своего обитания, преодолеть огромное расстояние (не менее 900 километров между ближайшими памятниками по прямой, не учитывая рельефа), прорвавшись сквозь заселённые чуждыми группами земли, перевалить Урал, перейти в новое для себя экологическое окружение — тайгу западносибирского типа (родиной носителей культур ямочно-гребенчатой керамики центра Европейской России были европейские широколиственные леса), не оставив при этом никаких следов на промежуточных территориях, и осесть в довольно-таки плотно населённой области; ещё более непонятно, какие удивительные социально-культурные механизмы позволили им не только сохранить свой этнический облик среди населения, не уступавшего им в уровне развития, но и повсеместно ассимилировать его. Может ли весь этот комплекс недоуменных вопросов значить меньше, чем тот факт, что у некоторых поздненеолитических групп юга Западной Сибири получил распространение обычай наносить узор на керамике не только с помощью гребенчатого штампа (старая местная традиция), но и с помощью ямочных вдавлений? При том, что сходство сосудов европейской ямочно-гребенчатой традиции и сибирской гребенчато-ямочной отнюдь не абсолютное [Васильев Е. А. 1978:4—5].

На самом деле, видимо, нет оснований ни для того, чтобы прямолинейно связывать гребенчато-ямочную традицию с прямыми языковыми предками самодийцев, ни, тем более, для того, чтобы предполагать её восточноевропейское происхождение. Её появление в позднем неолите Зауралья является одним из результатов происходящей в этот период дифференциации неолитических культур единой урало-западносибирской ранненеолитической общности [Косарев 1987e:314—315]. Едва ли имеет смысл пытаться осуществить жёсткую привязку протосамодийского или протоугорского языкового элемента к определённой керамической традиции: прямой связи здесь быть не может. В целом прав, вероятно, В. И. Матющенко, писавший: «Сейчас нельзя решить, какой или какие из этих пластов следует связывать с самодийским этносом. Мы можем только бесспорно утверждать глубокую древность самодийцев в пределах Томско-Нарымского Приобья» [Матющенко 1973а:92].

Генезис предковых культур обско-угорских народов (точнее — собственно угорского, *m"a'n'c компонента в их составе) приводит к иткульской культуре раннего железа, сложившейся в лесном Зауралье в VI веке до н. э. и продолжающей в основном традиции черкаскульско-межовской группы культурно-исторической общности андроноидных культур эпохи поздней бронзы юга Западной Сибири. На той же основе складывается примерно в тоже время саргатская (саргатско-гороховская) археологическая общность в лесостепной и степной зоне от Южного Урала до Барабинской низменности, с носителями которой есть все основания связывать начало венгерской предыстории [Могильников 1983; 1994; Корякова 1988] (подробнее см. раздел об угорских народах в первой части книги).

В свою очередь, андроноидные культуры южнотаёжной и лесостепной полосы юга Западной Сибири складываются в последние века II тыс. до н. э. в результате влияния племён андроновской культурно-исторической общности (точнее — фёдоровской культуры), скорее всего — ариев по языку, на лесные группы. В частности, прослеживается преемственность между черкаскульско-межовской общностью и предшествовавшими ей в южнотаёжном Зауралье и на юго-западе Западной Сибири культурами гребенчатой орнаментальной традиции, сложившихся, как и культуры гребенчато-ямочной традиции (см. выше) в результате дифференциации ранненеолитической урало-западносибирской общности. Уже в середине II тыс. до н. э. у носителей культур с гребенчатой керамикой в южном Зауралье (коптяковский этап) наблюдается сложение специфических геометрических форм орнаментации, явно представляющих собой реминисценции андроновского орнамента и перерастающие в типы, характерные для андроноидных культур черкаскульско-межовской общности [Косарев 1987b:268—269; 1987e:314].

Таким образом, древнейшие этапы угорской этнической истории связаны, видимо, с археологическими культурами неолита лесного Зауралья. Опять-таки не следует, очевидно, рассматривать наличие гребенчатой орнаментации на посуде той или иной культуры бронзового века Западной Сибири и Зауралья как свидетельство угорской этноязыковой принадлежности её носителей. Гораздо важнее создание системы пространственно-временных координат экологической, экономической и социальной истории Западной Сибири в бронзовом веке, к которому, кажется, сегодняшняя западносибирская археология уже весьма близка. Принципиальное значение, однако, имеет вывод, который можно сделать уже сейчас: археологические данные не дают оснований для предположений о массовой смене населения или языка в Западной Сибири на протяжении неолита, бронзового и железного веков вплоть до средневековых предков исторических угров и самодийцев, реальные этногенетические процессы в этом регионе были в данный период определялись взаимодействиями между местными аборигенными группами лесной полосы, происходящими от по крайней мере ранненеолитического населения данного региона, и южным степным населением индоевропейской (индоиранской, возможно, также прототохарской — см. раздел V) языковой принадлежности.

Формирование пермских народов — коми и удмуртов на основе населения, оставившего культуры раннего средневековья и раннего железного века Камско-Вычегодского региона (гляденовская, пьяноборская культурно-исторические общности и др.), вырастающие из ананьинской культурно-исторической общности раннего железного века (VIII—III вв. до н. э.), практически не вызывает сомнения (см. первую часть книги, раздел о пермских народах, обзор см. в [Голдина 1987]). Естественно, многие вопросы относительно судеб отдельных культур, разрешения конкретных этногенетических ситуаций, роли тех или иных древних группировок в генезисе тех или иных исторических групп пермских народов и т. д. остаются дискуссионными, но вывод о происхождении пермян от прикамско-приуральского ананьинского населения и, следовательно, о соотнесении пермского праязыка с языками этого населения (хотя бы какой-то его части), едва ли может быть поколеблен.