Она могла бы… Нет, что-то запретило ей. Ещё не настало время открывать мозг, где хранится то, что она узнала от Ксактол.

Она должна набраться терпения и хорошо сыграть свою роль. Девушка отвела занавес и встала. Теперь ей нужны еда и питьё. Неожиданно она почувствовала сильный голод и сухость во рту. И пошла на кухню, намеренная позаботиться о своём теле и запретив себе думать.

Прошло три дня. Турсла старалась держаться незаметно и проводила всё время с челноком в руках, занятая своими мыслями. Клан принял слова Мафры — да и как могло быть иначе? Турсле оказывали уважение, подобающее наполненным, приносили лучшую пищу и не тревожили, чего она явно хотела.

Но на третий день девушка очнулась от полутранса, который сама себе навязала, и попыталась разобраться в том, что узнала. Большей частью — только намёки. Но она была уверена, что эти намёки свидетельствуют о каком-то более глубоком знании, которое есть в ней, но которое она ещё не может извлечь. А попытка сделать это привела только к усталости и тревоге, голова её заболела, а сон не приходил.

Снов девушка тоже не могла больше призывать. Спал; она теперь только урывками, скорее дремала и сразу просыпалась, стоило повернуться спящей за соседним занавесом.

Знание бесполезно, если не можешь добраться до него, с растущим беспокойством думала Турсла. Что же её ждёт?

Желая остаться наедине с этим страхом, который из искры быстро превращался в бушующий пожар, девушка встала со своего стула перед станком и вышла из дома Келвы. И приблизилась к группе женщин, прежде чем заметила их, так была поглощена своими мыслями.

Среди них стояла Уннанна, а остальные окружали её, словно она налагала на них какие-то обязанности. Но вот она увидела Турслу, и лёгкая улыбка — улыбка, в которой не было доброты, — искривила уголки её плотно сжатого рта.

— Доброго дня… — Уннанна чуть возвысила голос, обращаясь к девушке. — Пусть добрым будет твой уход. И пусть ждёт тебя добрый конец.

— Благодарю за добрые пожелания, мать клана, — ответила Турсла.

— Ты не назвала перед Вольтом имя твоего избранного, — улыбка Уннанны стала ещё шире. — Ты недостаточно им гордишься, наполненная?

— Если я прикрылась плащом Вольта, а меня заставляют отказаться от этого, — ответила Турсла, сохраняя внешнее спокойствие, — то должен быть изменён обычай.

Уннанна кивнула. Внешне она оставалась воплощением доброты. Бывали случаи, когда девушка, впервые наполненная, не хотела называть имя своего партнёра в лунном ритуале. Но обычно это имя — к удовольствию всего клана — становилось известно сразу после объявления матери клана.

— Ну, что ж, носи плащ Вольта, дочь-мотылёк. Многие сёстры готовы помочь тебе, — и окружающие женщины одобрительно загомонили.

Но Уннанна ещё не покончила с Турслой.

— Не ходи теперь далеко, дочь-мотылёк. Ты для нас бесценна.

— Я только в поле, мать клана. К гробнице Вольта, чтобы вознести свою благодарность.

Достойная причина, чтобы покинуть дом, и никто не посмеет отказать ей в таком небольшом пути. Она миновала Уннанну и пошла по заросшему мхом покрытию древней дороги. Никто не пошёл за ней: обычай требовал, чтобы тот, кто объявлял, что идёт к гробнице Вольта, мог в одиночестве возносить свои благодарности или выражать мольбы.

Гробница Вольта — время обошлось с ней нелюбезно. Стены её погрузились в мягкую почву болота, всюду по древней мостовой были разбросаны камни: перестраивать гробницу не разрешалось.

Потому что эти камни своими руками уложил сам Вольт когда-то давно, лично построив это убежище. Здесь когда-то был большой зал, решила Турсла, прослеживая линии рухнувших стен. Но, согласно легенде, Вольт вообще был крупнее любого человека народа Торов.

Девушка прошла между рухнувшими стенами по тропе — начисто вытоптанной почве: много поколений приходят сюда торы. И вот она очутилась во внутреннем помещении. Крыша здесь давно разрушилась, и теперь солнце освещает самое сердце владений Вольта — массивный стул, по-видимому, вырезанный из дерева (хотя какое дерево в этих вечно влажных Торовых топях может не прогнить за века?). По обе стороны от стула стоят высокие каменные вазы, в них хранится сердцевина дерева, готовая к употреблению. Эти деревья, когда с них снимают кору, очень легко воспламеняются. Никаких светящихся насекомых, только огонь, несущий смерть и такой яркий в смерти.

Турсла долго колебалась. То, что она собиралась сделать, позволено обычаем, да, но только при самых важных обстоятельствах, которые невозможно понять человеку. Таков ли её случай? Она считала — да.

Девушка рукой коснулась окаменевшего дерева подлокотника трона. Потом медленно поднялась по невысоким ступеням на помост, возвышающийся над почти исчезнувшим залом, и села в кресло Вольта.

Со стороны посмотреть — она как будто ребёнок, севший на стул крупного взрослого. Среди торов она считалась высокой, но здесь ноги её даже не доставали до пола. Турсла чуть поёрзала и коснулась спиной спинки трона. Трудно было положить руки на подлокотники кресла, но она это сделала, прежде чем закрыть глаза.