Это был замечательный филолог. Помню его работу по берестяным грамотам. Он нашел древнерусский протокол допроса, который содержал только ответы, и реконструировал весь текст. То есть восстановил вопросы. Человек он тоже был необычный, даже отчасти легендарный. Например, он – хотя был небольшой и весьма поджарый – брал в столовой три обеда. Но съедал их так: суп, второе, компот, суп, второе, компот и суп, второе, компот. А все стояли вокруг стола и смотрели.

Однажды он сказал мне, что открыл новую дисциплину, которая называется «авторитарная лингвистика». Я спросил, что это такое, он ответил, что это изучение авторитарного дискурса. Слово «дискурс» тогда уже было. Вообще, кажется, оно у нас в России было с 1860-х.

Итак, Витя Манзюра сказал: авторитарный дискурс – это вот такое высказывание: «По газонам не ходить! Штраф сто рублей. Администрация». Он сказал, что в авторитарном высказывании должны присутствовать три вещи. Во-первых, должна присутствовать какая-то инструктивно-нормативная часть, указание или запрет. Должна присутствовать санкция за нарушение. И наконец, должна присутствовать апелляция к какому-то авторитету. Вот эти три момента и делают высказывание авторитарным.

У Лидии Гинзбург есть такой замечательный отрывок.

Из газетной заметки 1987 года: «Предшественник Пушкина. Духом свободомыслия было проникнуто творчество великого русского поэта Константина Николаевича Батюшкова». Лидия Гинзбург пишет, что в этих тринадцати словах задействованы три сильнодействующих социальных механизма. Собственно, добавлю уже от себя, эти механизмы также принадлежат авторитарному дискурсу.

Первый механизм – это чинопочитание. Батюшков хорош постольку, поскольку он предшественник Пушкина. То есть он существует не сам по себе, а при начальстве. Встроен в ранжир.

Второй механизм – политическое передергивание. Потому что свободомыслие было отнюдь не единственным и не главным свойством поэта Батюшкова. Он был поэт скорее эротический. «Да тихи, медленны и страстны / Телодвиженья будут вновь, / Да всюду, с чувствами согласны, / Являют негу и любовь!» и даже: «Томно персей волнованье / Под прозрачным полотном —/ Молча новое свиданье / Обещали вечерком».

Ого! Смело, однако! Конечно, в условиях российской светской и церковной цензуры это большая вольность, но вряд ли политическая.

Нетрудно увидеть, что эти механизмы вытекают из «нормативности» и «авторитетности» авторитарного высказывания.

Третий механизм – гигантомания. Потому что Батюшков при всей своей очаровательности никогда не был – и никогда не считался! – великим русским поэтом. Но в авторитарном контексте, чтоб быть хорошим, надо быть большим.

Вот тут выплывает еще одно свойство авторитарного дискурса: вместо ценностных (и тем более – вместо качественных) характеристик появляются параметрические. Неважно, какой поэт Батюшков в своем существе. Важно, что он «великий» или по крайней мере «выдающийся».

Параметрические характеристики – как математические параметры – как бы намеренно игнорируют содержание и оценку.

Например: политика – эффективная. Не хорошая, не плохая, не демократическая, не либеральная, не консервативная, не христианская, не коммунистическая. Лживая или правдивая, полезная стране или вредная? Да неважно. Эффективная, и все тут. Есть задача – должно быть решение, точка.

Развитие – динамичное. Не развитие капитализма или социализма, ферм или колхозов, фирм или «шарашек», а просто динамичное развитие.

И так далее. Лидер – энергичный, сильный, жесткий. Деятель – крупный, выдающийся.

Программа – долговременная («рассчитанная на перспективу»).

Параметрические характеристики очень удобны для пустословия: «Удалось переформатировать ряд неэффективных институтов, которые мешали динамичному развитию и выходу на современный уровень…» Кстати, слово «современный» из того же бессмысленного ряда. Кто будет спорить, что Бухенвальд был гораздо современнее, чем, скажем, какая-то допотопная кайзеровская тюрьма конца XIX века? Но тем не менее слово «современный» несет для авторитарного сознания какую-то грандиозную поэзию и может служить прекрасным агитационным инструментом.

Кроме того, авторитарный дискурс очень любит технические, административные термины и чуть приподнятую официальную лексику. Не кровать, а койка; не еда, а питание; не люди, а население. А также не «жена», «делать» и «родина», а «супруга», «создавать» и «отечество».

Но протест против авторитарного дискурса бывает точно таким же авторитарным.

Лидия Гинзбург пишет – кто-то сказал Ахматовой: «Гумилев дал мне литературный вкус». Она тут же спросила: «А где Николай Степанович его взял?» И уже совсем на грани пристойности (тоже из записок Лидии Гинзбург): «Появился новый прекрасный поэт, Константин Вагинов». – «Простите, откуда?»