Однако при всей своей лежебокости и нерешительности Ивашин симпатичен, а Власич – ходячая пародия. Очеловечивание левой альтернативы становится ее опошлением. Революционер в домашнем халате – это обыкновенный провинциальный засранец. Жалко девочку. Жалко ее сексуально неполноценного братца. Власич жалок, но его не жалко – потому что ему хорошо. Засранец пребывает в полном согласии с собой и своими левыми идеалами. Точно так же мил Алехин и малоприятен Луганович.

Вот еще моменты из «Соседей», которые надо отметить.

Зина похожа на мать (как Власич – для Зины – на Ивашина). Архаичный и вечный мотив инцеста.

Про Ивашина: «Он не влюблялся, о женитьбе не думал и любил только мать, сестру, няню, садовника Васильича». Интересное признание, кстати. Инцест + гомосексуальность (кстати, в глубине психики и в глубине истории – вернее, «до-истории» – эти два момента связаны).

Ивашин думает: «Или действовать сейчас же, или же упасть на пол, кричать и биться головой о пол». «Скрытый Достоевский».

А результат – ни то ни другое. Темная вода, в которой отражалось ночное небо и перепутались водоросли.

Загадочный бурсак – и крестьян волновал, и дочь Оливьера увлек. Любовь и революция. И смерть в итоге.

Главное (не только в «Соседях», но и везде у Чехова): «говорил он и делал не то, что думал, и люди платили ему тем же». Дурацкое слово – некоммуникабельность. Но, в конце концов, и Тютчев тоже про это самое.

В рассказе «Соседи» нет сюжета. Потому что никто не женился, никто не умер, никто ничего не разгадал. У сюжета могут быть три завершения: свадьба, смерть и разгадка. Эрос, Танатос и Прозрение. Разгадка – не только по-детективному, но и разгадка смысла жизни. «Война и мир», например, кончается такой разгадкой.

Но никак нельзя найти разгадки, ответа на вопрос «как быть» (в обоих смыслах – как поступить и как существовать). Тексты Чехова полны тоской по неизвестному и влекущему «настоящему решению».

«Оливьер поступил бесчеловечно, но ведь так или иначе он решил вопрос, а я вот ничего не решил и только напутал», – думает Ивашин, возвращаясь домой мимо пруда, куда якобы бросили тело таинственного бурсака, засеченного до смерти.

В первоначальном варианте рассказа еще интереснее:

«Оливьер поступил бесчеловечно, но он в тысячу раз больше похож на человека, чем я». Тоже интересно. Странный, едва прочерченный знак: оккупация – карательная экспедиция, Смердяков. Жаль, что нас Наполеон не завоевал. Натяжка? Может быть. Чехов полон недорисованных, недопроявленных знаков.

Вторая женщина, не дающая развода жена Власича, – еще одна символическая ипостась родины. Женщина, Умный и Дурак. Ротный командир и Власич. Умный попользовался и бросил. Дурак всю жизнь тянет лямку забот о ней, а она требует все больше и презирает все сильнее. Попользовался и бросил – как француз Оливьер, который хорошо попользовался арендованным имением, а потом уехал. И дело о насмерть засеченном бурсаке замяли.

Но рассказ «Соседи» для меня чрезвычайно интересен еще вот почему. Здесь есть открытое упоминание Достоевского. Одно из пяти-шести, если я не ошибаюсь, таких упоминаний в художественных текстах Чехова.

Помню слова – не помню чьи. Чехов уважает литературный труд своих друзей-современников, боготворит Льва Толстого – и странным образом не замечает Достоевского.

Правда, боготворит Льва Толстого он тоже весьма странным образом. У молодого Чехова есть юмористическая заметка «Литературная табель о рангах» (1886). Там писатели распределены по чинам. Я с изумлением прочел – «действительный тайный советник – вакансия. Тайный советник – Лев Толстой, Гончаров». Далее не столь интересно. Интересно, действительно ли Чехов ставил Льва Толстого и Гончарова на один уровень? Или же в сравнении с предполагаемым художественным уровнем отсутствующего «действительного тайного советника» разница между ними не столь уж велика? Кстати, в этой литературной табели о рангах отсутствует первый классный чин, самый высокий – «действительный тайный советник первого класса». Просто «действительных тайных» в российском государственном аппарате было довольно много – в иные годы до ста человек. Действительный тайный советник первого класса, канцлер Российской империи – один на всю страну (точности ради: случалось, что их было два, но это были бюрократические нестыковки, по Табели о рангах ДТС первого класса должен завершать иерархию). Возможно, впрочем, Чехов просто не знал об этой тонкости и ДТС для него – как и для всей России – был самым высоким чином. А может быть, знал, но считал, что в литературе не может быть единственного «канцлера»… Хотя «канцлером русской литературы» называли Белинского. Так или иначе, самый высокий чин в русской литературе вакантен. Когда образовалась эта вакансия? Давным-давно, в 1837 году, когда погиб Пушкин? Или, считая от времени написания заметки, совсем недавно, в 1881-м, когда умер Достоевский? Но это, наверное, мои фантазии. Насколько они реальны – можно будет судить тогда, когда мы поймем – и если мы поймем – как Чехов относился к Достоевскому. Впрочем, считается как бы общепринятым, что Чехов Достоевского не любил. Достоевский-писатель был невозможен в литературном мире Чехова, как Достоевский-человек был бы невозможен в качестве своего человека в большой благопристойной семье (об этом – в мемуарах священника Павла Флоренского «Детям моим»).

И правда, Достоевского нет – или почти совсем нет – в воспоминаниях о Чехове, в письмах Чехова (несколько упоминаний – самое интересное в письме к Шавровой – об «абсурде»), в записных книжках Чехова (по-моему, только однажды, и весьма – для меня – загадочно: «Чтобы умно поступать, одного ума мало» (Достоевский)).

Меж тем Достоевский был властителем дум России как раз тогда, когда Чехов начинал писать и печататься. Не заметить автора «Братьев Карамазовых» и «Дневника писателя» – это просто замечательно.

Само по себе «неупоминание» даже самого знаменитого писателя – старшего современника в собственных художественных текстах – дело скорее обычное, чем удивительное. У того же Достоевского, например, таких упоминаний совсем немного, и они играют несколько иную роль, чем у Чехова. У Достоевского это скорее фактура. У Чехова скорее смысл.

Но Чехов весьма часто упоминает писателей в своей прозе и (реже) драматургии. Пушкин, Лермонтов, Крылов, Гоголь, Толстой, Тургенев, Гончаров, Некрасов, Лесков, Добролюбов, Писарев, Михайловский и даже Козьма Прутков и вымышленный автор стишка «под дым мечтательной сигары» (а также вымышленный автор «триллеров»). Авторы античной эпохи, Шекспир, Сервантес, Лессинг, Мопассан, Бальзак и другие писатели. Больше того, писатель и журналист может быть персонажем или рассказчиком. Из писем Чехова и особенно из воспоминаний о нем ясно, что предметом его постоянных размышлений и рассуждений была и литература вообще, и тексты конкретных писателей – и классиков, и современников. От реальных Горького, Короленко, Потапенко и тьмы менее знаменитых собратьев вроде Леонтьева-Щеглова (хотя Чехов с ним активно переписывался и вроде бы относился к нему всерьез) – до символических пародийных фигур вроде декадента Урениуса-Упрудиуса и революционного поэта Вербова-Веткова (по воспоминаниям Бунина). Но о Достоевском – почти молчок.