Вы выходите от этой артистки, которая с таким несомненным правом пишет на своих карточках «Сцена – моя жизнь», – с впечатлением превосходно проведенного вечера, наслушавшись всевозможных новостей, с улыбкой вспоминаете ее остроты и прямо готовы расхохотаться, когда в зеркале швейцарской отражается фигура… во фраке.

– Ах, я… – вы произносите нелестный для себя эпитет, но все-таки не совсем еще приходите в себя от удивления:

– Странно! Марья Гавриловна – и вдруг так просто, по-товарищески, душевно… Примадонна Крутобокова, с тех пор как в Завихрывихряйске познакомилась с исправником, начала всем подавать только два пальца.

С того дня, как на афишных столбах запестрели афиши о спектаклях Савиной, – Харьков сразу потерял свою сонную физиономию. Город в суете.

– Вы куда?

– За билетом на спектакль Марьи Гавриловны.

– Ни одного. Мне поручено достать две ложи, – и ни одной.

– Говорят, Иван Иванович достал три.

– Не отдает.

На дебаркадере «весь Харьков». Молодежь, почтеннейшие лица города. Каждый из них, кроме тех приветствий, которые он приготовил для Марьи Гавриловны, должен еще непременно запомнить ее дорожный туалет, – всегда представляющий последнее слово изящества и вкуса. И это «последнее слово» желают знать все: Анна Петровна, Катерина Васильевна, Перепетуя Егоровна.

Марья Гавриловна с любезной улыбкой выслушивает приветствия и принимает букеты, – но ее занимают в эти минуты не приветствия, не букеты, – ее волнует только один вопрос, который она и задает распорядителю артистического товарищества, приехавшему в город раньше:

– Что?

– Ни одного свободного места, – отвечает он мрачно и ворчит, отходя к одному из приехавших артистов:

– Кажется, уж в который раз в Харькове. Пора бы знать, что всегда битком, а все спрашивает: «что»?

Он имеет причины злиться и ворчать. На него, а не на кого другого накинется вечером толпа молодежи:

– Сажайте, где хотите!

– Да что я вас, на колени, что ли, посажу к публике!

– Все равно. Отыщите место. Иначе мы сами к Марье Гавриловне.

Это было бы мудрено, потому что Марья Гавриловна волнуется, выходит из себя и «раз на всегда» объявила, чтоб к ней не смели никого пускать. Она создала успех этой пьесе в Петербурге, сделала ее репертуарной, раз двадцать сыграла при переполненном зале и громе аплодисментов, – но все-таки волнуется, словно сегодня дебютирует в первый раз на сцене.

– Но, Марья Гавриловна…

– Уйдите. Ни слова. То Петербург, а то Харьков. Вдруг здесь…

Молодежь пришлось рассадить в первой кулисе. Она смотрит пьесу в открытые окна «павильона». Марья Гавриловна играет среди публики, – и это нисколько не мешает ей, играя Бог знает в который раз «Татьяну Репину» [10] , действительно бледнеть в той сцене, когда Сабинин делает вид, что ее не знает.

Через оркестр тянется бесконечная вереница букетов, аплодируют в зале, за кулисами, на подъезде, – но для Марьи Гавриловны все это недостаточно убедительно.

– Мало ли что аплодируют.

Ей нужно знать мнение публики.

В Полтаве, где после Карла XII [11] , кажется, не было ни одного мало-мальски замечательного человека, туземный ресторатор прямо потерял голову. Что сделалось с публикой! После спектакля и вдруг в ресторан! Никогда не бывало. Садик ресторана весь занят, ресторатор не знает, куда усадить публику, и когда ему указывают на беседку, увитую диким виноградом, таинственным шепотом заявляет:

– Там Марья Гавриловна со своими артистами.

За столиками только и разговоров, что о Марье Гавриловне. За ближайшим от беседки двое степняков-помещиков, которые, вероятно, с 32-го года не выезжали в театры.

– Нет, как она сыграла эту сцену! Ты заметил? Изумительно.

Собеседник молча выпивает рюмку водки.

– А смерть! А смерть! Поразительно!

Собеседник, мрачный старик из отставных военных, наконец, выходит из себя:

– Да что вы все заладили, как попугаи: удивительно, да изумительно, да поразительно. Ничего тут не вижу ни удивительного, ни изумительного, ни поразительного. Сказано: «Савина», – ну, значит, она и обязана играть хорошо. Вот и все.

Кажется, Марья Гавриловна, подслушавшая это из-за зелени, которой окутана беседка, готова пойти и расцеловать этого мрачного старца.

Вот это похвала. Это не аплодисменты – минутное увлечение, это не комплимент, сказанный в глаза.

Она довольна, потому что слышала, что публика говорит о ней между собой, а мрачный военный привел Марью Гавриловну в окончательный восторг.

– Дома. Принимают! – швейцару «Славянского базара» даже надоело повторять одни и те же слова бесконечной веренице господ неимоверно длинных, неимоверно коротеньких, толстых, тощих, седых, с еле пробивающимися усиками, плешивых и длинноволосых, со сверточками под мышкой поднимающихся к Марье Гавриловне.