Другой причиной подобного отношения было чувство превосходства, вбивавшееся в головы немцам, в особенности после победы над Францией. «Нас учили, что лишь немцы являются достойными представителями человеческой расы», вспоминает человек, бывший в те времена студентом. «Были буклеты, называвшиеся „Немецкие изобретатели“, „Немецкие поэты“, „Немецкие музыканты“. Больше не существовало никого. И мы глотали их, мы были полностью убеждены, что являемся величайшей нацией. Мы слушали новостные сводки, мы были невероятно горды и взволнованны, некоторые даже плакали от гордости. Я и сам не могу понять этого сегодня, но все действительно было так, поверьте мне… даже мой всегда скептически настроенный отец вдруг начал говорить „мы“. А ведь раньше, рассказывая истории о войне или о чем-нибудь еще, он всегда говорил „я“. А теперь — „мы“. Да „мы“ — просто шикарные ребята!»‹31›

Решение Гитлера напасть на Советский Союз основывалось на объединении исторической памяти, практических соображений и романтики — мощного сочетания, манипулировать которым фюрер прекрасно умел. После завоевания тевтонцами в XIII веке земель в Прибалтике все немецкие рыцарские истории повествовали о завоевании «Востока». Если же говорить о недавних конфликтах, то немцы, воевавшие на территории России во время Первой мировой, а также в прибалтийских фрайкорах сразу после войны, сформировали об этих обширных землях свое собственное мнение, противоположное старым мифам. «Дремучая Россия без проблеска центральноевропейской культуры, Азия, степь, болота, глубочайшее дно, — вспоминал один немецкий солдат, — отвратительная, захолустная пустошь»‹32›. Другой видел немцев цивилизирующей силой на этой дикой земле, «пионерами культуры», в результате чего «немецкий солдат, сознательно или нет, превращался в просветителя на вражеской земле»‹33›. Более того, немецкие стратеги прекрасно понимали степень зависимости от советского импорта, в особенности нефти и зерна, без которого они просто не смогли бы продолжать войну. Что, если Сталин станет угрожать прекращением поставок важнейших ресурсов? Почему бы вместо этого раз и навсегда не заполучить постоянный и гарантированный доступ к ресурсам, просто завоевав их?

Прибытие 12 ноября 1940 года в Берлин советского министра иностранных дел Вячеслава Молотова лишь убедило Гитлера в правильности его планов. Молотова пригласили для обсуждения советско-германских отношений через 15 месяцев после подписания пакта о ненападении. Управленческие методы советского министра были полной противоположностью методам фюрера. Он был настолько привычен к бесконечным заседаниям, что получил прозвище «каменный зад». Он был практичен, всегда уделял внимание текущим делам и с подозрением относился к амбициозным фантазиям. Прямая противоположность образу харизматика, он был последним человеком, которого впечатлили бы воздушные замки германского лидера. И это подтвердилось уже во время встреч в рейхсканцелярии 12 и 13 ноября.

Гитлер начал с заявления о том, что он хочет прямо поговорить о советско-германских отношениях. Он желал опустить «мелкие повседневные вопросы». Затем он поднял «проблему Америки», заявив, что американский план помощи Британии был лишь циничной уловкой, направленной на «ускорение их собственного перевооружения и усиления мощи путем приобретения новых военных баз»‹34›. Но при этом фюрер заявил, что Америка сможет представлять «серьезную угрозу» для других стран не раньше 1970–1980-х, после чего предложил СССР присоединиться к Тройственному пакту, подписанному Германией, Италией и Японией незадолго до этого.

Но Молотов продемонстрировал заинтересованность именно в «мелких повседневных вопросах». Он проигнорировал желание Гитлера поговорить на отвлеченные темы и предложил сосредоточиться на безотлагательных практических вопросах, таких как намерения Германии относительно Финляндии. Гитлер быстро ответил на этот вопрос («Финляндия остается в сфере интересов России») и перенесся в мир будущего — во времена «после завоевания Англии», когда «Британская империя будет разделена, как обанкротившееся имение, раскинувшееся на 40 миллионах квадратных километров. И в этом обанкротившемся имении Россия получит доступ к океану, который всегда будет свободен ото льда и судоходен». Однако трудно было представить себе человека, который был бы менее заинтересован, чем Молотов, в разделе имущества страны, которую еще только предстояло завоевать, причем и победа совсем не гарантирована. Во время следующей встречи, уже с Риббентропом, Молотов вполне ясно сказал, что ему хорошо известны германские планы на будущее, которые основаны на одном лишь предположении, что война с Великобританией «фактически уже выиграна».

Граничившее с открытой издевкой отрицание Молотовым харизмы Гитлера было отражением не только его собственных взглядов, но и презрительного отношения Сталина к подобному стилю руководства. В борьбе за политическое наследие Ленина Сталин сумел сокрушить как минимум двух харизматичных противников — Зиновьева и Троцкого. Он победил их посредством хитрости и грубой силы. Гитлер уповал на риторику, которая привлекала его сторонников, в то время как Сталин использовал совершенно иные методы. «Не стоит доверять словам, — говорил он. — Дела важнее слов»‹35›. Так что провал переговоров с Молотовым был предсказуем, и вскоре после них, 18 декабря 1940-го, Гитлер отдал официальную директиву о начале разработки плана «Барбаросса» (Unternehmen Barbarossa) — плана вторжения в Советский Союз.

Между тем события в Польше продолжали демонстрировать, как отношения между Гитлером и его сторонниками могут порождать как огромную энергию, так разрушительность системы. Как это было и до войны, неспособность Гитлера ставить четкие задачи определяла образ действий его идеологических соратников. Как утверждает профессор Норберт Фрай, «важнее всего было быть расплывчатым в рассуждениях, ведь ты все равно не имел ясной картины, даже будучи на вершине иерархии»‹36›. Как сказал Йозеф Геббельс во время закрытого брифинга для немецкой прессы 5 апреля 1940 года: «Если сегодня кто-то спросит нас, как воспринимать новую Европу, мы вынуждены будем признать, что сами этого не понимаем. Ну, у нас конечно же есть соображения на этот счет. Но если мы их озвучим, это немедленно создаст нам новых врагов и породит противодействие… Сегодня мы говорим Lebensraum (борьба за жизненное пространство), и пусть каждый воображает себе все, что хочет. А мы узнаем, чего мы хотим, когда придет время»‹37›.

Примером могут служить новые правители Польши, чьи действия привели к ошеломляющему уровню насилия и беспорядка. Так, Артур Грайзер, возглавлявший Вартегау (название Западной Польши после ее аннексии Третьим рейхом, ставшее одним из рейсгау нацистского государства) в Польше, и Артур Форстер, гауляйтер рейхсгау Данциг — Западная Пруссия, обладали огромной личной властью и не были напрямую никому подотчетны. Оба были гауляйтерами, то есть окружными лидерами (рейх разделялся на «Gau» — округа, каждым из которых и управлял гауляйтер). Гауляйтеры назначались Гитлером напрямую и отчитывались непосредственно перед ним. Многие были его соратниками с самого возникновения нацистского движения. Альберт Форстер, например, поступил на службу в СА в 1923-м в возрасте 21 года. Гитлер сказал и Форстеру, и Грайзеру, что «у них есть десять лет на германизацию их провинций, и его не интересует, какие методы они будут использовать»‹38›. В результате этой свободы действий, каждый использовал свои собственные методы: Грайзер, близкий соратник Гиммлера, использовал проверенные нацистские методы определения «немецкости», Форстер, не менее жестокий, но куда более предпочитавший laissez– faire [8] в своих методах, считал, что будет проще и быстрее определять «немецкость» целых деревень и «онемечивать» население в массовом порядке. В обоих случаях последствия для тех, кто оказывался «не-немцем» были катастрофическими: их депортировали на территорию Генерал-губернаторства [9] навстречу практически неизбежной голодной смерти.