Пытались или пытали?

И кисти их подобны были кандалам тюремщиков.

Сколько их тут, ангелов, демонов, святых, грешников, просто людей, осевших среди этих стен, которые кажутся насквозь растворенными морем, далями, опасными грезами, какими бы толстыми кандальные эти стены ни были. Всякое полотно хранит в себе живой миг первого прикосновения кисти художника ко всему вбираемому его взглядом и мыслью пространству, поразившему воображение.

И к этому пространству примыкает вся толща прошедшего времени, измеряемая веками. А то и тысячелетиями. И все это удивительное стечение обращено в будущее. В этом сила изобразительного искусства — одного из мощнейших выражений любопытства и жажды объять необъятность человеческой души.

Купола и колокольни растворяются в туманности морских далей. Пространств, пахнут сладкой гнилью водорослей, напоминающей о мимолетной человеческой плесени рядом с бесконечным морем, хотя плесень эта, несомненно, насчитывает не одну сотню лет.

В Мариенбад я приехал двадцать четвертого июля, и вот уже скоро месяц, как я пребываю здесь, а дожди не перестают лить каждый день. Атмосфера буквально напитана влагой, но все же приятно совершать прогулки по лесу.

Послал письмо Петеру с извинениями за все неудобства, которые я ему принес.

Здесь, среди лесов и гор, я ощущаю себя в знакомой, даже родственной атмосфере, но чувство одиночества возвращает меня ко времени моих сердечных отношений с Вагнером. Он стал часто мне сниться, словно не было между нами никакого разрыва. А ведь и вправду мы никогда не сказали друг другу ни одного злого слова, все более ободряющие. Ни с кем я так искренне и от души не смеялся. И все это ушло. Что с того, что я во многом прав, отрицая определенные стороны его творчества. Но, вот же, из памяти невозможно стереть его слова поддержки и сочувствия.

Конечно, расхождения наши принципиальны, но сейчас, глядя в прошлое, видишь, как глупо — желать быть правым ценой потери сердечной привязанности. Эти душевные страдания прибавились к моим физическим недомоганиям, еще более их усугубив.

В начале сентября я возвращаюсь в Наумбург, но не могу там пробыть больше пяти недель под бесконечными упреками Мамы. Раньше мне казалось, как говорится, родные стены лечат, но в этот раз они меня почти сразу, с приездом, стали раздражать. Памятные уголки детства и юности добавляли раздражение в мою душу странника своей провинциальностью.

Был такой миг — не ко времени прикосновение неба к душе, когда тело погружено в земные дела и с болью ощущает их бренность.

И это было — как гром среди ясного дня, когда лишь по безмятежным лицам окружающих отмечаешь приступ собственного безумия. И это был миг, когда впервые ощущаешь, что чрезмерно синее небо, оголённые и раскаленные пространства жизни, их недвижность и постоянное разбегание в бесконечность непомерны выстоявшему все невзгоды моему сердцу. И обнаруживаешь внезапное и полное исчезновение мерцающего покрова, окутывающей тайны его биения, печали души, без которых мы мертвы. Это был миг, когда я ощутил такой прилив тоски и одиночества, какой, вероятно, ощущал Иов, представ Богу.

Но он видел Его, я же его отверг во всеуслышание.

Сколь внезапна и беспричинна радость на этой земле — отмечено мной не раз — столь же внезапна до пресечения дыхания печаль. Быть может, это было единственное, ранее неведомое по остроте и глубине ощущение проживания собственной жизни. И Преисподняя ощущалась мной кладбищенским продолжением сна, обитатели которого скользнули через райскую щель в потусторонние пасторали. И я один брожу по земле, покинутой ее обитателями, земле всей отошедшей моей жизни. Через пространства или череду столетий, подобных каменным гребням гор, из детства и отрочества доносится медный звон печали, набат тревоги.

Мечется фигурка звонаря на колокольне черным лохматым вороном. Городок, как и вся моя жизнь, охвачен пламенем.

Рушится замкнутое церковно-хоральное пространство церквушки моего детства в Рёккене, насыщенное сладостным кадильным фимиамом.

Там, у стены, могила моего отца, и меня ждет место рядом. Из церквушки вырывается наружу не выветривающийся запах вечных похорон, оседающих тысячами могил.

Вздрагиваю от неожиданного и так остро вернувшегося из детства ощущения края мира за окраинами городских развалин.

Руины обрывочны, как сновидения.

Тот же опять запах бренности и печали.

И все же, даже в таких забытых местах, как Рёккен и Наумбург, слово «провинция» пахнет Римом.

Даже Базель, отдаленный временем, в эти мгновения кажется мне более привлекательным. Кроме того, там живет мой друг Франц Овербек, по которому я ужасно соскучился.

Восьмого октября, по дороге из Наумбурга в Италию за солнцем, я посещаю его в Базеле. Еще в Венеции я прочел его книгу «Христианство», да, вообще, нам всегда есть о чем поговорить.