– Прекрасно, но эти двести франков мне не по карману, если у меня не будет возможности вернуть их потом Женни или вам. Не могли бы вы найти мне какой-нибудь заработок, чтобы хватало на жизнь?

– Ну, разумеется! Я обязуюсь найти для вас переводы. Вы образованны, прекрасно знаете языки – я поручусь за вас любому издателю, не сомневайтесь в этом. Уезжайте со спокойной душой. Даю вам слово чести – я позабочусь о том, чтобы в ближайшее время у вас было чем расплатиться с Джоном.

– Благодарю вас, Мак-Аллан, но правда ли это? Не собираетесь ли вы поселить меня в вашем собственном доме и не будет ли плата за наем фиктивной?

– Надо полагать, я не для того дарю своему лакею домик в благодарность за преданную службу, чтобы потом отобрать подарок. Итак, платя за наем комнат, вы будете чувствовать себя там полновластной хозяйкой, а зарабатывая эти деньги, никого не обремените собой.

– Ну, а если вам захочется пожить там?

– Если вы пожелаете, чтобы я навеки сгинул с ваших глаз, что ж, да будет ваша воля. Вы не верите моему слову?

Я не смела не верить. Женни была вне себя от счастья, когда я рассказала ей о моих новых планах, уже не требуя, чтобы она рассталась со мной и немедленно обвенчалась с Фрюмансом. Она снова заявила, что или мы обвенчаемся в один и тот же день, или она вообще не выйдет замуж.

Я обещала нанести прощальные визиты госпоже и господину Бартезу и другим моим знакомым в Тулоне и окрестностях, но боялась, что плохо сыграю свою роль – ведь мне надо было представляться глубоко опечаленной или по крайней мере взволнованной предстоящей бессрочной разлукой; поэтому, не желая лицемерить, я предпочла всем написать, что прощание огорчило бы их, а я на это не имею права, к тому ж тороплюсь с отъездом, не желая упускать компаньона по сухопутному путешествию в Италию, где думаю обосноваться. Этим спутником был Джон, нанявший в Тулоне экипаж, потому что мне хотелось ехать не спеша, с остановками.

Я не имела представления, куда направит свои стопы Мак-Аллан, когда меня уже не будет в Провансе, а спрашивать его не решалась: он мог бы подумать, что мне не хочется отпускать его далеко от себя. Меж тем я и впрямь привыкла рассчитывать на его поддержку и облегченно вздохнула, когда он сам сообщил мне, что собирается еще некоторое время пожить во Франции.

– Вполне вероятно, – добавил он, – что до вашего возвращения я так и не уеду из Прованса. Надеюсь, ваша покорность обезоружит леди Вудклиф, и, быть может, она соблаговолит вернуть мне доверие. В этом случае я подавлю желание наотрез отказать ей и приму все нужные меры, чтобы ввести ее во владение Бельомбром. Так или иначе, поручат ли это мне или кому-нибудь другому, но, пока нет нового распоряжения, я считаю себя обязанным жить здесь. Ну, а потом попутешествую по Провансу удовольствия и любознательности ради. Хочу посмотреть интересные и живописные места, о которых наслышан, – долину Пьерфе, обитель Монрие, пик Брюск, Сифур, да мало ли что еще. Таким образом, вы еще довольно долго сможете отдавать мне распоряжения и получать сведения, какие переводы могли бы заинтересовать издателей.

Я взяла с Мак-Аллана слово, что назавтра же после моего отъезда он поселится в Бельомбре. Мне казалось, что расставание с моим осиротевшим домом будет не так горько, если он останется, хоть на короткое время, под присмотром друга.

Настал день отъезда, и Мак-Аллан с Фрюмансом в пять утра были уже в Бельомбре, чтобы узнать мои прощальные пожелания и усадить нас в карету. Мне вдруг показалось нелепостью брать с собой огромный ларь с гербариями и книгами, и я решила передать его на хранение Фрюмансу. Меня уже ничто не трогало, но Мак-Аллан заявил, что стоит мне совершить хоть одну прогулку в Альпы – и я снова увлекусь ботаникой. С помощью Джона он своими холеными руками установил и привязал весь мой багаж, потом дал нашему спутнику подробнейший наказ, словно провожал и вверял попечению надежного капитана собственную дочь. Женни деловито укладывала провизию для нашей первой остановки и трапезы, которую мы собирались устроить где-нибудь в лесной тени. Она так искусно скрывала волнение, что казалась совершенно спокойной. Не желая уступать ей в самообладании, я безмятежно простилась с Фрюмансом, с Мишелем, со старушкой Жасинтой, с нашими друзьями-мельниками. Слезы подступили к глазам, только когда я пожимала руку Мак-Аллану: мне не было нужды подавать ему пример мужества, вот я и отдалась жалости к себе, той беспредельной, всепоглощающей жалости, которую читала в его глазах, полных сочувствия и нежности.

Он не спросил, скоро ли мы увидимся, а я не считала себя вправе отблагодарить его за великодушную деликатность, пригласив навестить нас, как только у него выпадет свободное время. Удивленный моим молчанием, Фрюманс тревожно взглянул на меня. Больше всего на свете я боялась, что Женни посвятила его в свои подозрения насчет моих тайных чувств, поэтому через силу проговорила:

– Напишите мне, Мак-Аллан, я вам отвечу.

Это прозвучало довольно неопределенно, но он все же поблагодарил меня и попросил позволения сопровождать нас верхом до поворота на большую дорогу. Я согласилась, по-прежнему только для того, чтобы не настораживать Фрюманса.

А он, бедняга Фрюманс, даже об этом не попросил Женни. Они едва обменялись несколькими словами, и рукопожатие их было молчаливо и коротко. Тем не менее мне показалось, что эта сдержанность, по крайней мере у Фрюманса, таит больше страсти и горя, чем внешнее внимание и торжественный эскорт Мак-Аллана. Кто мог бы угадать, тем более увидеть, что творилось в сердце у Женни? Она была точно кузнечный молот, который кует железо и безотказно, не зная устали, расплющивает его и придает желанную форму. Звенья ее тяжкой трудовой жизни то и дело рвались, но, так сказать, незрячим усилием воли она вновь и вновь их соединяла.

Узкий живописный проселок, который прихотливо вился по дну лощины между горами Фарон и Кудон, привел нас к дороге на Ниццу, чуть выше городка Лавалет. Мак-Аллан спешился и подвел Зани к окошку кареты.

– Хотите попрощаться с вашей лошадкой? – спросил он.

Я поцеловала Зани в лоб.

– Почему же вы не взяли его с собой, если так привязаны к нему? Зани – ваша собственность, подарен вам, и только вам, бабушкой, и никто не посмел бы отнять его у вас. Он ваш, как, скажем, шляпа или туфли.