Крымов переколыхнулся мрачно к окну, добра не ожидая.

Смотрели.

– А это что во главе такой молодой? Капитан, что ли?

– Избранный, – вздохнул Корнилов. – Не велят снимать.

– И-и-избранный, – прогудел Крымов. – Небось солдатам подмазывает.

Колонна уже выходила на Дворцовую и как раз заворачивала по дуге Штаба, чтобы сделать петлю. Оттого она приблизилась, повернулась сюда красными пятнами плакатов, отвлекающих и от вида, и от строя, от формы, от лиц, и можно было читать: «Да здравствует Временное правительство!», «Да здравствует Совет рабочих депутатов!»

– Тьфу, оскомина, – отплюнулся Крымов только что не натурально на ковёр. – И ты пойдёшь их принимать?

Лицо Корнилова было темно, угнетено, но и фаталистично. Движение перемены или гнева не пробежало по нему.

Но подходили следующие плакаты – от сердца отлегало: «В единении – сила». «Граждане! Подумаем о наших братьях в окопах». «Победим или умрём!»

– М-м-м-н-ничего, – курильно прокашлялся, пробулькал в толстом горле Крымов. – Да и идут, мерзавцы, не так плохо.

– Даже хорошо, – отлегало у Корнилова. – Видишь, всё ещё можно исправить, силы добрые есть. Только надо их поддержать да соединить.

«Отложим личные счёты!» – был следующий плакат, даже умильный.

А за ним опять: «Да здравствует» – на этот раз – «Учредительное Собрание».

А оркестр тем временем перешёл на марсельезу.

Отвернулся Крымов и ушёл в своё кресло.

А Корнилов надел шинель, фуражку. Со стороны ругать – всегда легко, но если тут что-то хочешь делать, то надо в чём-то и уступить, в чём-то и потерпеть. Уж он не признался Крымову, язык не извернулся, что сам написал в два штаба фронтов просьбу допустить туда к ним депутатов от петроградских батальонов. Он думал так почерпнуть от Действующей армии силу своему гарнизону. Этим гарнизоном он командовал – и должен был его спасти.

Вышел на площадь. Погода была предурнейшая, слякотная, грязная, лужи. Но, как и к волынцам, – натягивало любопытствующую, бездельную публику.

Стал обходить фронт – стояли молодцами, отвечали дружно, громко: «Здравия-желаем-господин-генерал!» (Уже не сбивались на превосходительство.)

Стал речь говорить. А о чём? – всё о том же. Что нужна крепкая дисциплина. И спайка с офицерами. (Да половину их уже прогнали.) А со стороны офицеров – тёплое, заботливое отношение к солдату. Твёрдо всем стоять на защите нового строя. Да здравствует Павловский полк в окопах!

И лица солдат были вполне довольны вниманием.

Да не может быть, чтоб не было пути к их сердцам. Русские воины – очнутся.

Перестроились в колонну поротно. Переняли – очень недурно – ружья на руку, по полковой традиции. И – пошли печатать, небрежа слякотью, очень собой довольные.

Солдаты – те же дети.

Корнилов отрывисто благодарил проходящие роты за отличный воинский вид.

Его – опять подхватила толпа на руки и понесла в штаб.

Дети.

Идя на войну, уверена была Таня Белобрагина, что, останься жива (а лучше – умереть), – ни за что не вернётся в Новочеркасск. После смерти матери – близких тут не было у неё, только родня подальше. Вернуться туда, где любовь её была обманута и унижена, – и на какой-то улице вдруг встретиться с ним! и с ней!

Но, отбыв два года тяжкого немецкого плена – не ей тяжкого, а нашим страдальцам-солдатикам – с первой осени в лагере Гаммерштейн, без бараков и землянок, на голой земле, голодали, и косил сыпной тиф, и потом цепь лагерей, где пленных могли загнать побоями в торфяное болото и не выпускать оттуда, или, в Ортельсбурге, застрелить пленного за то, что развёл огонь для чайника не в положенное время, заколоть штыком за то, что унёс две картофелины с кухни; беглецов привязывали к столбу, ноги на весу, на неделю, и круговые наказанья всем за побег одного-двоих; где собирали коренья, где отбросы из помойных ям, и к привозимой группе сестёр тянулись с жалобами на многие болезни и болячки, которых знать бы не знали в молодом теле, а в твоих руках почти никаких лекарств, – перед этими отрогами скорби начисто иссякла, излечилась, даже уже с недоумением вспоминалась боль самой Тани. И когда она попала прошлой осенью в возвращаемую партию пленных сестёр, вернулась в Петроград (получила там георгиевскую медаль 3-й степени) – то без колебаний отлилось в ней: конечно в родной Новочеркасск, где родилась, училась, стала сестрой, в неповторимую раскинутую просторную казачью столицу – с её крутыми булыжными взъёмами, лещадными плитами тротуаров, ракушечным устилом нежных бульваров, садами, садами, замкнутыми в заборах при сотнях нескученных деревянных и каменных особнячков, ветровой Соборной площадью у купола-шлема и плечей несравненного Собора, бородатым Ермаком с протянутой на ладони подарком-державой, пирамидальными тополями по Московской, раскидистыми туркестанскими по Платовскому и Баклановскому, дальними видами на аксайские луга, – да нет такого второго города в России! И вернулась. И стала работать в больнице Общества донских врачей на Ратной улице. Непереносимое в двадцать лет – к двадцати двум пережито и отвалилось.

Тут и застал Таню новочеркасский переворот с его странностями: составлявшее дух города важное казачество и казачье чиновничество – враз куда-то заглубилось, отошло, в свои особняки? Атаманом Дона! – стал заведующий портняжными и сапожными мастерскими военно-промышленного комитета Волошинов. А власть в городе, безо всяких выборов, захватил комитет из натолкавшейся образованной неказачьей публики, объявил же себя Областным Исполнительным, то бишь – власть на весь Дон, занял Атаманский дворец и стал распоряжаться не только по Новочеркасску – распустили городскую думу, упразднили полицию, взяли телеграф и почту, – но и по всему Дону смещали с должностей, и даже окружных атаманов, не спрашивая те округа, лишь не смогли сменить начальника юнкерского училища: юнкера заявили, что будут защищать его с оружием в руках!