Была кормилица и у первого сына Льва Николаевича и Софьи Андреевны — Сергея. Лев Николаевич настаивал на том, чтобы его молодая жена кормила грудью «из идеологических соображений», Софья была не против, но ничего не получилось: младенец неправильно захватывал сосок, никто не обратил вовремя на это внимание, и у молодой матери быстро появились трещины на сосках и развилась «грудница», то есть мастит. Софья Андреевна не смогла кормить сама из-за постоянных болей. Лев Николаевич был против того, чтобы брать из деревни кормилицу для младенца: ведь кормилица оставит своего собственного ребенка! Он предлагал выкармливать новорожденного Сергея из рожка. Но Софья знала, что часто в результате такого кормления младенцы мучаются болями в животе и умирают, а Сергей был такой слабенький. Впервые она осмелилась восстать против воли мужа и потребовала кормилицу.

Проблемы с кормлением были, очевидно, нередким делом. Анна Петровна Керн пишет: «Мать моя, восторженно обрадованная моим появлением, сильно огорчалась, когда не умели устроить так, чтобы она могла кормить; от этого сделалось разлитие молока, отнялась нога, и она хромала всю жизнь. Мать моя часто рассказывала, как ее огорчало, что сварливая и капризная Прасковья Александровна (жена брата. — Е. П.) не всегда отпускала ко мне кормилицу своей дочери Анны, родившейся 3 месяцами ранее меня, пока мне нашли другую».

Кормилицей Ольги Пушкиной (сестры поэта) была небезызвестная Арина Родионовна, родившая почти одновременно с Надеждой Осиповной и недавно овдовевшая (у Арины Родионовны родился тогда ее младший сын, Стефан). Кормилицей поэта была Ульяна Яковлевна, остававшаяся в семье Пушкиных до 1811 года.

Обычная одежда младенца состояла из распашонки и свивальника, т. е. длинной пеленки.

Хотя юные императорские дети Александр и Константин, родившиеся в последние годы XVIII века, уже познали радости свободного пеленания и закалки с младенчества, и любой россиянин мог убедиться в благотворности этой методы, приверженцы старых традиций предпочитали туго пеленать и кутать маленьких детей. О тугих пеленках пишет Надежда Дурова, чье младенчество пришлось на конец XVIII века, на тугие пеленки жалуется Лев Толстой, родившийся в 1828 году. «Вот первые мои воспоминания. Я связан, мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать. Я кричу и плачу, и мне самому неприятен мой крик, но я не могу остановиться. Надо мной стоят, нагнувшись, кто-то, я не помню кто, и все это в полутьме, но я помню, что двое, и крик мой действует на них: они тревожатся от моего крика, но не развязывают меня, чего я хочу, и я кричу еще громче. Им кажется, что это нужно (то есть то, чтобы я был связан), тогда как я знаю, что это не нужно, и хочу доказать им это, и я заливаюсь криком, противным для самого меня, но неудержимым. Я чувствую несправедливость и жестокость не людей, потому что они жалеют меня, но судьбы, и жалость над самим собою. Я не знаю и никогда не узнаю, что такое это было: пеленали ли меня, когда я был грудной, и я выдирал руки, или это пеленали меня, уже когда мне было больше года, чтобы я не расчесывал лишаи, собрал ли я в одно это воспоминание, как то бывает во сне, много впечатлений, но верно то, что это было первое и самое сильное мое впечатление жизни. И памятно мне не крик мой, не страданье, но сложность, противуречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и меня мучают. Им меня жалко, и они завязывают меня, и я, кому все нужно, я слаб, а они сильны».

Впрочем, родители могли придерживаться методы Руссо, но весьма своеобразно понятой. Анна Петровна Керн вспоминает: «Батюшка мой с пеленок начал надо мною самодурствовать… Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно по тогдашнему времени образован и глубоко проникнут учением Энциклопедистов, но у него было много задористости и самонадеянности его матери Агафоклеи Александровны, урожденной Шишковой, побуждавших его капризничать и своевольничать над всеми окружающими… От этого его обращение со мною доходило до нелепости… Когда, бывало, я плакала, оттого что хотела есть или была не совсем здорова, он меня бросал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я от усталости засыпала в слезах… Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали, но окружающие делали это по секрету, и он сердился, и мне, малютке, доставалось… От этого прятанья случались казусы, могшие стоить мне жизни.

Однажды бабушка унесла меня, когда я закричала, на двор во время гололедицы, чтобы он не слыхал моего крика; споткнулась на крыльце, бухнулась со всех ног и меня чуть не задавила собою.

В другой раз две молодые тетушки качали меня на подушке, чтобы унять мои слезы, и уронили меня на кирпичный пол».

Особое платьице шили ребенку к крестинам. До середины XIX века считали, что крестильная рубашка должна быть длинной и подол юбки богато украшен, что символизировало долгую и богатую жизнь. К выбору крестных учебники этикета рекомендовали подходить очень вдумчиво: «Не годится приглашать свое высшее начальство или вообще высокопоставленных лиц, так как, во-первых, это похоже на заискивание, а во-вторых, неприятно получить весьма вероятный отказ… Просить об этом низших или беднейших себя также не годится, так как восприемникам приходится делать известные расходы при этом обряде».

Обычно в крестные приглашали родственников или ближайших друзей. Крестный отец покупал крестик, расплачивался со священником, крестная мать должна была принести ребенку «ризки» — 3–4 аршина ткани, рубашку для крестника, поясок, полотенце для священника — утереть руки после погружения ребенка в купель. Подаренную кумой крестильную рубашку берегли. Иногда считали, что рубашка, в которой крестили первенца, имеет чудодейственную силу: если ее надевать на всех последующих детей в семье, это одарит их здоровьем, они будут жить в согласии и любви.

Как правило, наречение имени предоставлялось священнику. Он выбирал имя по святцам в соответствии с чествованием того или иного православного святого, совпадающим с днем крещения или рождения ребенка или близким к этому днем. Нельзя было выбирать имя святого, чей день памяти уже миновал, ибо такой святой не мог защитить ребенка. Круг женских дворянских имен был, конечно, не так узок, как в императорской семье, но все же ограничен. Девочку могли назвать Марией, Елизаветой, Александрой, Натальей, Екатериной, Анной, а также Полиной, Дарьей, Зинаидой, Юлией, Верой, но никогда не называли Василисой, Феклой, Федосьей, Маврой. «Сладкозвучные греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами», — пишет Пушкин в примечаниях к «Евгению Онегину». В его же «Барышне-крестьянке» Лиза, наряжаясь крестьянкой, называет себя Акулиной, чтобы никто не заподозрил ее благородного происхождения.

Критическим периодом для младенца был тот, когда у него прорезались зубы. В это время дети все тянут в рот, кроме того, их иммунитет снижается. Заболевания в этот период были одной из частых причин младенческой смерти. Вообще младенческая смертность в России даже в конце XIX века, по данным энциклопедии Брокгауза и Эфрона, была выше, чем в Европе. До 5 лет доживали только 550 детей из тысячи, тогда как в большинстве европейский стран — более 700.