Даже если отбросить откровенно бредовую фразу относительно желания японских шифровальщиков добровольно делиться государственными тайнами с иностранными разведчиками, роль Пудина выглядит былинно преувеличенной. Каким образом «молодому чекисту» оказались доступны для понимания японский язык и шифры, в СВР уточнить отказались, но ответ на поверхности. Точнее, в материалах уголовных дел Мацокина Впервые обвиненный в 1931 году в шпионаже в пользу Японии, Николай Петрович непрерывно писал жалобы и заявления, в которых мы находим такие, например, детали:«...если бы я действительно сообщал какие-либо сведения названному посольству, то сотрудники ИНО не смогли бы доставать не только официальную почту наисекретнейшего характера, но также обрывки или целые части всевозможных писем, как частных, так и официальных документов, записок и т.д., похищенных низшими служащими миссии в X. (речь, очевидно, идет о японской миссии в Харбине. — А.К.) и передаваемых им (сотрудникам ИНО) в настоящее время. Этот факт сам по себе свидетельствует о том, что начальник миссии в X. и вообще лица, ответственные за работу миссии, даже не подозревают о том, что низшие служащие миссии занимаются хищением и передачей названных материалов, подлежащих уничтожению, сотрудникам ИНО» [197] .

Василий Пудин иногда называется одним из главных героев «добычи» в Харбине «меморандума Танака» — плана агрессии Японии в Азии, долгое время остававшегося основной пропагандистской страшилкой Дальнего Востока. Сегодня историками и востоковедами убед ительно доказано, что советские разведчики за огромные деньги купили (одновременно—в Харбине и в Сеуле!) умело сфабрикованную фальшивку. Так называемый «меморандум» был опубликован после смерти того самого Танака Гиити, а история его обнаружения вкратце выглядит так: «Некий китайский книготорговец из Гонконга, приглашенный неким японцем (идентифицировать его по фамилии не удалось) в императорский дворец (!) для реставрации неких китайских рукописей в придворной библиотеке (!), случайно (!) обнаружил там копию меморандума (!), переписал его (!) и передал китайским патриотам...» [198] . Такая версия обнаружения дурно смотрелась даже в те годы ожесточенной идеологической борьбы—настолько, что в 1946 году во время Токийского процесса советская сторона не стала его использовать в качестве документа обвинения и запретила делать это дружественной монгольской стороне. И все же по сей день остается и еще будет долго оставаться немало сторонников традиционной, советской версии происхождения этого документа. В качестве одного из главных доказательств подлинности добытого документа они приводят следующий аргумент: «В харбинской резидентуре был профессор-японовед Макин, специалист высочайшей квалификации, отлично знакомый с секретной японской документацией. Исследовав текст меморандума, он обратил внимание разведчиков на ряд признаков подлинности этого документа». Проблема в том, что отечественному востоковедению неизвестен не только профессор, но и вообще японовед по фамилии Макин—таковых просто никогда не существовало (японоведение — узкая отрасль науки, и все специалисты тут знают друг друга хотя бы по фамилиям), а вот наш знакомый дважды почти доцент Николай Мацокин за этой историей просматривается совершенно явно. Не случайно, думается, Мацокин покинул Харбин вслед за Василием Пудиным и перебрался во Владивосток в 1927 году — одновременно с покупкой псевдодокумента. Кстати, перед отъездом был награжден высшим чекистским органом — Коллегией ОГПУ — золотыми часами. Таких наград не получал и служивший по «параллельному» ведомству Зорге...

То, что Мацокин был не просто переводчиком в политической разведке, подтверждает еще одна его жалоба из тюрьмы: «...Никто из товарищей из ИНО не будет отрицать, что моя искренняя и честная работа имела большое значение для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР, что она имела огромное значение и для обороны страны...» [199] Вот так — ни больше ни меньше «для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР...». Это тянет не просто на похищение японских шифров из корзины с бумагами, а на нечто более весомое, политическое: например, на удостоверение подлинности «меморандума Танака», так нужного тогда СССР и Китаю для документально подтвержденного обвинения Японии в милитаризме. Скоро, впрочем, Япония так активно проявила себя в Маньчжурии, что надобность в «меморандуме» отпала сама собой — одновременно с нуждой в специалистах по его расшифровке.

Нельзя не заметить, что, несмотря на весьма своеобразный характер и специфическую область деятельности, в Харбине Н.П. Мацокин не прекращал заниматься и наукой. Его работоспособность просто поражает.«...иностранная пресса служила для него важнейшим источником оперативной информации для оценки международной политико-экономической ситуации. Прежде всего, его интересовали различные аспекты внутренней и внешней политики Японии, конфликты между трудом и капиталом, рабочее движение, аграрные конфликты, место России и Китая во внешней политике японского правительства. Он анализирует различные аспекты экономической и политической ситуации в Японии, оценивает военный и экономический потенциал страны, а также военную доктрину Японии, основываясь на сведениях, почерпнутых из иностранных газет и журналов. Японская печать, особенно журналы по экономике, политике, социологии, становятся для него предметом постоянного внимания и анализа. Он следит за самой разнообразной научной, научно-популярной и политико-пропагандистской литературой. Оценивает отношение к российским событиям в японской прессе. В середине 1920-х гг. его внимание концентрируется на японской политике в Китае. Николай Петрович самым тщательным образом анализирует различные аспекты японской экономики и состояния ее вооруженных сил. Он живо откликается на текущие события в Японии, а также на самые разнообразные публикации японских авторов. Кроме событий в мире экономики и политики, филологии и социологии его интересуют и отношение японцев к проблемам животноводства в Китае, и перспективы решения продовольственной проблемы Японии за счет развития рисоводства в Приморье»,—пишет о нем профессор А.С. Дыбовский из университета Осаки [200] и видит причины возможного влияния Мацокина на дальневосточную политику СССР в научной компетенции автора, а не в государственных и военных тайнах, добываемых и придумываемых с его помощью.

Откомандированный в 1927 году во Владивосток, Николай Петрович продолжает выполнять свои обязанности в спецслужбе. В книге А.М. Буякова и О.Н. Шинина «Деятельность органов безопасности на Дальнем Востоке в 1922—1941 годах» (М., 2013) упоминается эпизод с использованием конспиративной квартиры ИНО ОГПУ во Владивостоке: «С самого начала, с сентября 1927 года, три машинистки (одна из них стенографистка) работали во время поступления материала японского источника с двумя переводчиками японского языка—крупным японоведом Профессором и Павлом...» [201]

Излишне упоминать, что и во Владивостоке «профессор» Мацокин продолжает заниматься научной деятельностью и... симпатизировать дамам, говорящим по-русски с легким акцентом. Именно там он начал часто встречаться с подругой жены, еще до революции преподававшей вместе с ней в гимназии, Лютгардой Пашковской. Когда же в августе 1930 года японовед был переведен в распоряжение центрального аппарата ИНО ОГПУ в Москве, вместе с ним переехала и жена, и работавший у него с 1923 года повар — китаец Чжао Юнь Фу. Китайца в Москве Мацокин уволил, наняв неграмотную крестьянку из Курской области (протокол ее допроса «подписан» тремя жирными красными крестами), но Чжао время от времени приносил бывшему хозяину продукты питания, а возможно, и не только их. Во всяком случае, 850 долларов, изъятых у Мацокина при аресте, — сумма огромная по тем временам, а бывший повар нашел себе работу в качестве курьера китайских преступных группировок, существовавших в то время в Москве.

В октябре 1930 года, продолжая состоять на службе в ИНО, Мацокин становится профессором японского языка в Московском институте востоковедения. Но уже через пять месяцев покидает его «из-за разногласий по вопросам лабораторноэкспериментального метода в применении к изучению японского языка». Как раз в это время с женой Мацокина списалась Лютгарда Пашковская и попросила приюта на время поиска работы в столице. 21 июля 1931 года она прибыла в Москву и сразу же затеяла чрезвычайно активное общение не только с сотрудниками японского посольства, которых, как выяснилось на следствии, знала по их службе во Владивостоке в 1923 году, но и с мужем своей подруги. До отъезда «на Восток» в курьерском поезде № 2 Мацокин и Пашковская успели совершить прогулки «в парк ЦЦКА, в фотографии, по городу и т.д., на автомобиле по Ленинградскому шоссе и в Останкино. В общей сложности 6—8 раз» [202] , но в основном встречались дома. Неудивительно, что жена Мацокина быстро все поняла и устроила скандал, в результате которого Пашковская вынуждена была провести одну ночь у другого знакомого (установлен, допрошен, непричастен), но уже на следующий день все повторилось. Разумеется, контрразведчиков встревожил не сам адюльтер, а то, что в результате него японские разведчики [203] стали частыми гостями Мацокина, о чем тот не обмолвился на Лубянке ни словом.

Тем временем Пашковская окончательно решила развести Мацокина с законной супругой и отправилась во Владивосток за вещами. Случайно зашедший за несколько дней до ее отъезда уже уволенный хозяином повар Чжао оказался попутчиком, а Мацокин, провожавший любовницу на вокзал, не смог с ней расстаться и купил последний остававшийся билет — в соседний вагон.

То, что произошло дальше, вы уже знаете: всех их ждал скорый арест и суд. Дело Чжао было выделено в отдельное производство, а о событиях, произошедших с Мацокиным, следователь — тот самый Василий Пудин — доложил в самые высокие инстанции: прокурору СССР Акулову, первому зампреду ОГЛУ Ягоде, начальнику ИНО ОШУ Артузову. Адюльтер и возможное предательство Мацоки-на стали делом государственной важности, возможно, еще и потому, что именно в это время готовилась публикация русского перевода (нетрудно догадаться, кто был автором) «меморандума Танака».