Может быть, бог в милости своей даст и Йонасу это оружие слова и он сможет сохранить свою душу.

На следующее утро Лива высказала эти мысли Магдалене, но сестра только покачала головой и вообще избегала ее.

— Пойдем сегодня вечером к Симону, — предложила Лива, — мы поговорим с ним и услышим, что он думает.

— Не о чем говорить, — отрезала Магдалена. — И к тому же Томеа заболела.

Томеа лежала, укрывшись периной, из-под которой выбивался только упрямый клок черных волос. Она не хотела никого видеть, не хотела ни говорить, ни есть. Старый Элиас тоже лежал в постели, выглядел слабым и больным и с трудом мог говорить. Лива села на край постели и прочитала ему длинный отрывок из послания к галатам. Она читала громко, чтобы и Томеа и Магдалена в кухне могли слышать.

Ливу объяла тревога, и голос ее дрожал, когда она дошла до слов:

«Я говорю: поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти. Ибо плоть желает противного духу, а дух — противного плоти. Они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы».

Лива прекратила чтение и на какое-то мгновение растерялась. Она не могла понять смысла слов: «…так что вы не то делаете, что хотели бы». Но потом все стало ясно: «Но те, которые христовы, распяли плоть со страстями и похотями».

В двери появилась Магдалена.

— Не можешь ли ты читать потише, Лива, ведь Томеа больна! — прошептала она.

— Да, конечно, — ответила Лива и снова задумалась. Ее одолевала усталость, дурнота. Она не могла сосредоточиться, глядя на черные буквы. Возможно ли, чтобы Йонас был не сыном божиим, а бесстыдным орудием дьявола? Хоть бы все это разъяснилось и воздух снова стал чистым!

Ясность пришла вечером, неожиданная и потрясающая. Бенедикт говорил о бесплодной смоковнице. Речь была бледной, невыразительной, после нее никто не выступил с покаянием. И пели как-то равнодушно. Симон против обыкновения молчал. Сидел, склонив голову, и время от времени проводил рукой по лбу, словно обуреваемый тяжелыми мыслями. Иногда оглядывал собравшихся, но молчал, и собрание продолжалось вяло, без огонька.

И лишь когда спели заключительный псалом, Симон встал. Его усталые глаза уставились в одну точку, и он сказал жалобным голосом:

— Йонас, о тебе я буду говорить сейчас, пока мы все здесь. Мне больно, что ты обманул наше доверие… Ты не только согрешил сам… если бы только это! Но ты совершил смертный грех, ввергнув в соблазн даже и не одного из малых сил, как говорится в Писании, а четверых… может быть, и больше, но про четверых мы знаем точно. Трех девушек и замужнюю женщину. Двое вернулись к нам после того, как я поговорил и помолился с ними. Двое же не вернулись. Ты отравил их души, Йонас. И ты отравил наш труд во имя царствия божия! Ты виновен в том, что многие, как эти двое, отвернутся от нас, и не только от нас, но от Иисуса Христа и от живого слова божия! Нет, не беги! Стой! Останови его, Бенедикт, не дай ему уйти! Останови его!

Йонас пытался пробраться к выходу, но у дверей встали Бенедикт и Мортен-сапожник. Йонас был бледен, растерянная улыбка блуждала в его молодой апостольской бороде, ближайшие к нему отпрянули, как от прокаженного, он стоял совершенно один.

Симон вынул носовой платок и, вздыхая, отер лоб. Он выглядел очень усталым, обессиленным. После некоторого молчания он продолжал напряженным голосом:

— Прошу тебя, Йонас, скажи, что можешь, в свое оправдание. Я очень огорчен. Сначала я не знал, что мне делать, я растерялся. Но теперь я знаю, что исполняю волю Иисуса… во имя всемогущего господа.

Йонас стоял, уставившись на свои ноги. Не издавал ни звука. Руки его сильно дрожали. Лива отвернулась, она тоже начала дрожать. Все собравшиеся дрожали как бы в ожидании чего-то ужасного.

— Ты… ты сам — старая свинья! — вырвалось вдруг у Йонаса. — Вот что я хочу сказать! Пустите меня! Ну!

Он угрожающе повернулся к Мортену-сапожнику:

— А ты… ты кто такой? Проклятый мерзавец, злобный гад… Ты сидел в кутузке за то, что избивал жену! Ну! Пустите меня, негодяи, или вам придется иметь дело с полицией! Я позабочусь, чтобы эту помойку расчистили. Проклятые идиоты! Вы все развратники… У всех одно на уме — лапать друг друга!..

Лицо Йонаса исказилось, злые, жестокие слова текли из его уст, речь его становилась все более кощунственной, он явно потерял всякое самообладание. Но никто ему не возражал. Симон молчал. Мортен-сапожник и Бенедикт стояли молча, навытяжку на своем посту у входа. Все глаза были устремлены на Йонаса в молчаливом ужасе, никто не возражал ему, не останавливал, речь его становилась все более вызывающей и грубой, все более несвязной и непристойной.

Но вдруг поток грязных слов прекратился. Он огляделся вытаращив глаза и разразился хохотом, страшным взрывом смеха, смехом бессилия, перешедшим в собачий вой. Потом подобрался, как для прыжка. Но не прыгнул, а опустился на корточки в образовавшемся вокруг него кругу и корчил рожи, передразнивая всех окружающих. Смотреть на это было отвратительно, многие женщины плакали, а портной Тёрнкруна произнес низким и резким голосом:

— Это ужасно! Это ужасно! В него вселился дьявол!

Не поднимаясь, Йонас медленно повернулся к портному, протянул к нему свои скрюченные подобно когтям пальцы и прошипел:

— Да, во мне дьявол! Смотрите! Смотрите! Во мне дьявол! Я посланец Вельзевула! Я пришел для того, чтобы сеять плевелы среди вас! Я уничтожу вас! Я напущу на вас адскую тьму… Я…

— Селя! — внезапно громко крикнул Бенедикт, и Симон ответил:

— Селя!

— Селя! — крикнул фотограф Селимсен, а маленький седой управляющий Людерсен неожиданно вскочил на скамью и, воздев руки к небу, закричал: