Слуга взял лампу и направился в столовую. Стрикленд пошел за ним, почти подталкивая его дулом ружья. Несколько мгновений тот смотрел на зияющую наверху черноту, на извивающуюся под ногами змею; когда же наконец взгляд его упал на то, что лежало на столе, лицо его омрачилось.

– Ну как, видел?
– спросил Стрикленд после минутного молчания.

– Да, видел. Я только комок глины в руках у белого человека Что ваша милость собирается сделать?

– Повесить тебя до конца месяца. А что же еще?

– За то, что я его убил? Погоди, сахиб, выслушай меня. Однажды, когда он проходил среди нас, его слуг, он взглянул на моего ребенка, на четырехлетнего. Он околдовал его, и через десять дней мальчик мой умер от лихорадки!

– Что же такое сказал Имрей-сахиб?

– Он сказал: "Какой красивый мальчик" - и похлопал его по головке. От этого ребенок и умер. Вот почему я убил Имрея-сахиба; это было в сумерках; он вернулся со службы и спал. Потом я положил его на балку крыши и натянул парусину. Сыну Неба все известно. Я слуга Сына Неба.

Стрикленд взглянул на меня поверх ружья и на местном языке сказал:

– Ты подтвердишь, что слышал его слова? Убил он.

Единственная лампа освещала пепельно-серое лицо Бахадур Хана. Он очень быстро сообразил, что должен найти себе оправдание.

– Я попался в ловушку, - сказал он, - но вина его. Это он сглазил моего мальчика, и тогда я убил его и спрятал. Только те, у кого в услужении дьяволы, - он покосился на Тьетьенс, невозмутимо лежавшую перед ним, только те могли узнать, что я сделал.

– Ты это не худо все придумал. Ты, видно, его веревкой к балке привязал. Ну так вот, теперь тебе самому придется на веревке висеть. Так оно всегда и бывает!

По вызову Стрикленда явился заспанный полицейский. Следом за ним вошел еще один. Тьетьенс сохраняла поразительное спокойствие.

– Отведите его в участок, - распорядился Стрикленд.
– Надо завести дело.

– Так, выходит, меня повесят?
– спросил Бахадур Хан, не пытаясь бежать и уставившись глазами в пол.

– Да, если солнце будет светить, а вода течь, тебя повесят!
– сказал Стрикленд.

Бахадур Хан сделал большой шаг назад, весь как-то затрепетал и больше не сдвинулся с места. Полицейские стали ждать дальнейших распоряжений.

– Можете идти, - сказал Стрикленд.

– Не трудитесь, я очень быстро уйду отсюда, - сказал Бахадур Хан. Глядите! Я уже умер.

Он поднял ногу: к мизинцу присосалась голова полумертвой змеи, недвижной и точно застывшей в агонии.

– Я из рода землевладельцев, - сказал Бахадур Хан шатаясь. Публичная казнь была бы для меня позором - вот почему я так поступил. Не беспокойтесь, рубашки сахиба все сосчитаны, а на умывальнике лежит запасной кусок мыла. Мальчика моего сглазили, и я убил колдуна. Зачем вам понадобилось непременно меня вешать? Честь моя спасена, и... и... я умираю.

Не прошло и часа, как он умер, как умирают те, кого укусила маленькая коричневая карайт, и полицейские унесли и его, и то, что было спрятано под скатертью, каждого - куда следовало. Все это было необходимо сделать, чтобы пролить свет на исчезновение Имрея.

– И это называется девятнадцатый век, - очень спокойно сказал Стрикленд, залезая в постель.
– Вы слышали, что он сказал?

– Да, слышал, - ответил я.
– Имрей совершил ошибку.

– Только оттого, что он не знал восточных нравов и оттого, что именно в это время вспыхнула тропическая лихорадка. Бахадур Хан прослужил у него четыре года.

Я вздрогнул. Мой собственный слуга прослужил у меня ровно столько же. Когда я пришел к себе в комнату, оказалось, что он дожидается, чтобы стащить с меня сапоги, невозмутимый и словно изваянный из меди.

– Что случилось с Бахадур Ханом?
– спросил я.

– Его укусила змея, и он умер. Все остальное сахиб знает, - ответил он.

– А ты-то что об этом знаешь?

– Не больше, чем можно узнать от Того, кто пришел в сумерки искать отмщения. Ну-ка, сахиб, дайте я с вас сниму сапоги.

В изнеможении я повалился на постель и стал уже засыпать, как вдруг услышал крик Стрикленда, донесшийся из другой половины дома:

– Тьетьенс пришла на место!

Она действительно пришла. Огромная борзая величественно возлежала на собственной кровати, на собственном одеяле, в то время как в соседней комнате, волоча концы по столу, лениво колыхалась измятая парусина, которая теперь уже ни на что не годилась.