Он встал и, расправив одежды, подхватил подол, поднимаясь на ступеньки.

— Воду отнесешь за деревню, на дальний склон, на поляну красноягодника. В середине поляны посадишь ветку с дерева площади. И вырастишь. Каждый день по три бурдюка, налитые под самое горло.

Шумя тогой, он ушел, шлепая по причалу босыми ногами. А Нуба, набрав в бурдюк озерной воды, с трудом вытащил его на приступку и, пыхтя, взвалил на плечи.

Сон. Когда мальчишкой бегал в лесу, цепляясь как обезьяна, за гибкие ветви, возвращался, чтобы помочь матери в хозяйстве, бегал к охотникам — донести убитое зверье и птицу, потом проваливался в сон, ощущая как гудят ноги. И улыбался в темноту, зная — сейчас поплывут перед глазами картинки, покачиваясь, как листья в тихих тайных ручьях. Видел многое, и многое потом забывал. О чем-то пытался спросить отца или стариков, сидящих на шатких террасах, но те отмахивались или смотрели с подозрением и смутным страхом. Виданное ли дело, рассказывать мальцу о том, что и вправду есть за пустыней огромная вода, качающая мир над собой. Города, возносящие к небу белые острые башни. Несметные войска, что бряцают железом, сшибаясь в клубах поднятой конскими копытами пыли…. Старики знали, все это есть, ведь рядом шли и шли через пустыню караваны, и в селениях на склонах благодатных гор появлялись чужеземцы, — наполнить бурдюки сладкой водой, и пойти дальше. Но это была их жизнь, чужая. И когда в поселке появились маримму и некоторые останавливались рядом с Нубой, внимательно заглядывая в лицо мальчика, старики успокоенно кивали друг другу — ему найдено место в этой жизни. Он будет прибран и пристроен. Подальше от тихой деревни.

Это знала и мать, когда стоя рядом с отцом Нубы, нашла его руку и сжала крепко, глядя вдогон сыну, который уже не вернется.

Теперь знал это и сам Нуба.

На белых от солнца досках причала оставались темные следы мокрых ног — легкие, когда шел с пустым бурдюком и большие, расплющенные тяжестью мокрого кожаного мешка, норовящего соскользнуть с плеч. Через темный скрипучий песок, по мягкой упругой травке к извилистой тропе, уводящей по склону вверх, в гущу огромных дубов. И там, на маленькой неприметной поляне — кривая веточка, врытая посередине. Ей было много воды, которую приносил Нуба, и он выливал почти весь бурдюк под ближайшие деревья. Отдыхал, привалившись головой к твердой коре и, таща пустой мешок, снова спускался к озеру.

По утрам и после полудня маримму ждал его на границе темного песка. Они сидели там или шли в его хижину, к сундукам, полным странных вещей, каждая из которых требовала внимания и памяти. Нуба слушал, напряженно пытаясь запомнить сразу, понять, связать новые знания с прежними. И, проваливаясь в глухой сон усталости перед закатом, просыпался ночью, услышав привычный зов маленького барабана. Вставал, с чувством все той же глубокой усталости. Плеснув в лицо воды, с кружащейся от постоянного бодрствования головой, брел в лес, к своему костру.

Там ждал его учитель Байро, протягивал усевшемуся на циновку мальчику узкогорлую бутылку, и забирал, затыкая пробкой, когда, закрывая глаза, Нуба мягко валился на плетеное полотно.

Так было не каждую ночь. Маримму зорко следил за своим подопечным: когда сны захватывали мальчика, день становился в тягость, и он нетерпеливо ждал ночи — уйти в сон, жить там, где в палатке из шкур растет его княжна, ползая по сухой траве под присмотром высокой молчаливой няньки, — тогда барабан не стучал в ночи. Нуба лежал без сна в своей хижине, изнемогая от нетерпения. И учился быть терпеливым.

— Каждый твой день — драгоценность, — сухо сказал ему маримму, объясняя перерывы, — а ты готов выкинуть познанное, убегая к желанному. Учись использовать все. В твоей жизни будут времена, когда придется просто ждать, не имея возможности схватить, сделать, получить сразу. Так преврати ожидание в ценность для себя. Тогда будешь силен.

Ему было тринадцать лет, когда он услышал и постарался принять эти слова. С тех пор прошли десять лет путешествий во снах и подготовки себя к предназначению. Еще два года тяжкого пути в поисках той самой степи. И после жизни в эллинском доме, еще семь лет в изгнании, которые закончились тем, что он сидит под старой акацией — сосуд годои в чужом племени, голос чужих богов. Сидит и терпеливо оглядывает свое прошлое, стараясь найти ту развилку, которая вывела его тропу в жизнь. Ведь он должен был умереть. Чтобы не мешать тому, что должно случиться дальше. Что делать тому, кто нарушил законы судьбы?

Ночь стояла все так же глухо и черно, и Нуба подумал — а ведь он уже видит ее — злобную птицу Гоиро, видит ее крылья над головой. Люди идут из селения в пустыню, через океан в города и горы, спускаются со склонов и углубляются в мокрые джунгли, или находят степь…. А на самом деле это одни боги передают их в руки другим богам. Хорошо бы сейчас выпить зелья и увидеть, что там — у яркого моря, на шумных улочках полиса, петляющих по склонам просторного холма. Но сны кончились, и бутылочка опустела, когда он попрощался с маримму и двинулся в путь. Теперь все наоборот — Хаидэ видит его во снах, и приходит, чтобы помочь. Но редко, так редко и ничего не говорит о себе. Только забота о нем написана на лице княгини. А сейчас его ждет мальчишка, Маур, избранный темнотой. Может темнота и есть предназначение мальчика, но огромный черный мужчина, сосуд годои, когда-то выбрался из неумолимой хватки судьбы, и нужно сделать попытку дать мальчику выбор. Вдруг он выберет свет.

Нуба прижался спиной к стволу и стал ждать, прислушиваясь к тихим шагам на тропе от стойбища старого Карумы. Сегодня ночью старик услышит последние слова годои в человеке. А дальше пусть разбирается со своими богами сам.

На сердце Карумы лежало множество разных камней. Целой горой давили они стариково сердце, были мелкими и большими, гладкими в своей тяжести и колючими от острых граней. Карума прожил на свете шесть с половиной десятков лет, и знал, невелика гора: у каждого человека камней на сердце не меньше. Знал и то, что многие просто ссыпают ее в дальние уголки души, захлопывают крышки памяти и идут себе дальше, делая вид, что камней нету. Он был не таким, он свои камни берег и гордился, считая это проявлением силы. Часто, сидя без сна у тихого родника, составляющего одно из его богатств, он мысленно брал камень в сухие руки и крутил, вспоминая.

Вот двадцать коров, которые уплатила ему вдова его старого друга. Это было давно, она умерла и коровы те давно издохли, но их потомство ходит по саванне, мычит и щиплет траву. Она плакала тогда, красивая, статная, после гибели мужа ей нечем было платить за пастбища для своего стада, и Карума согласился помочь. Двадцать коров из пятидесяти — не так велика цена, и этот камень не лежал бы сейчас на его сердце. Но только сам Карума знал, что когда они вместе с Охонго возвращались с ярмарки, он проснулся раньше друга и увидел змею, выползающую из-под мешка, лежащего под головой спящего. Его камень — это те несколько ударов сердца, которые Карума провел в молчании, прежде чем вскрикнуть, чтоб разбудить друга. Когда он закричал, змея уже укусила. Да, Карума завидовал Охонго, тот был всегда весел и женщины любили его больше других мужчин. Но и сейчас не мог сказать себе, промолчал ли нарочно или просто остолбенел от растерянности. И потому это — его камень.