— Хей-го-о!

И Цапля, радостно фыркнув, рванулась вперед, мелькая стройными ногами. Из травы взлетали, брызгая красками, мелкие птицы, проскочил, закидывая на широкую спину уши, заяц, кося безумным круглым глазом. Техути дернул поводья и поскакал следом за Цаплей, не пытаясь догнать. Нельзя добиться всего и сразу. Тем более женщины, взявшей на себя мужскую заботу о племени воинов. Она вождь. Но и женщина. Она все время занята, вершит мужские дела. Но сегодня сама захотела поехать только с ним и, может быть, услышать от него то, что говорят мужчины женщинам, когда хотят их. А услышала о том, что любовь пришла к ней самой. Пусть скачет и думает об этом.

Темные струйки дыма, просачиваясь сквозь трещины в глине, проросшей сухими летними травами, текли вниз, в темноту и там, собираясь в шевелящийся клубок, летели назад, камнем, отскочившим от скалы. Ахнув, вернулись в головы жрецов, расплетаясь на ходу, втекая жизнью в остекленевшие глаза.

Сглатывая сухим горлом, Пастух разомкнул ладони и медленно положил их на колени. Осмотрел возвращающихся жрецов. Садовник согнулся, прижимая к животу отпущенную руку и хыкая, извергал на ковер и колени дурно пахнущие остатки дневной трапезы. Пастух сокрушенно покачал гудящей головой. Его тоже мутило, но, зная о предстоящем полете, он благоразумно перенес чревоугодие на вечер. Садовник слаб, но радость от узнанного велика. И он сам наказал себя грязью и вонью.

— Итак, их двое. Это большая удача.

Пастух переждал стон и звуки рвоты.

— Если еще раз ты проявишь подобную слабость, Садовник, я найду себе другого. Жизнь в острове так хороша, что любой поменяется с тобой местами.

— Жрец мой, Пастух мой, — прохрипел виноватый.

Но тот махнул толстой рукой.

— Прощен. Сменишь ковер. Сам. И поможешь жрецу Песен с праздником Черного песка. Рядом с ней двое, оспаривающих ее любовь. Женщина ядов — от нее исходит зависть, скорбь. Мужчина, желающий ее и стоящий на грани соблазнов. Наша вершительница носит ребенка — это ослабит ее без меры. И она влюблена! А влюбленные полны безрассудства. Такие вести надо отпраздновать!

Стада облачных барашков чешут белые бока о гребешки солнечных лучей. И когда пастух-солнце занят своим небесным стадом, он мягок и ласков, не обращает свой огненный взор прямиком на землю, не сжигает травы и листья, не высушивает ручьи. А ночью козочки с глазами-звездами заполняют небесные луга, полные темной синевы. И все в мире хорошо — и днем и ночью.

Матара любила день и ночь тоже любила. Ей нравилось, что как в детских песенках, в небе царила радость и ласка, когда солнце холило своих облачных барашков. У каждого должно быть что-то, о чем надо заботиться. Кто-то. А иначе появляется злая тоска и сжигает все вокруг, от безделья.

Когда девочки подрастали, облачные барашки оставались там, в детстве, а вместо них на небе появлялось другое. Герои, которые сделали мир, женщины, что пленяли героев. И иногда обманывали их, пользуясь женским коварством. Потому на ночном небе есть Маногу на злом крокодиле — он до сих пор ищет хитрую Хате-арану, которая отняла у него мужскую силу и подарила ее льву, потому что лев был ее повелителем. Теперь Хате-арана смеется с другого края неба, положив руку на гриву своего мужа и никогда крокодилу Энго не доползти к ним. Как вращается небесный свод, так и они вечно будут догонять и убегать.

Если уйти за хижину, где не скачут по темноте языки костров, лечь на теплую землю, завернувшись в шерстяную дагу, и смотреть вверх, можно увидеть, как живет верхний мир, и что в нем происходит.

Матара никому не говорила, но ей все равно милее были барашки и козочки с глазами-звездами. Те — из детства. Они никого не обижали. И торопясь к отцу с тыквой полной свежего молока, она думала — всегда буду заботиться о нем. А потом о своем муже. Буду как солнце — чесать его волосы ярким гребнем, брить их потом острым ножом, рисовать на гладкой голове знаки своей любви и пастушьей удачи. А он за это будет любить Матару, мягко и нежно. Как любит ее отец.

Ведь так — правильно, думала она. И смеялась, когда по черному отцовскому лицу текли молочные струйки. Была бы жива мать, она любила бы отца. А так некому, только Матаре теперь. Но ничего, Матара сильная, она будет заботиться о двух мужчинах.

«Матара сильная»… Девушка навалилась на прохладный поручень и стиснула зубы, чтоб не застонать — в придавленный перилами живот кинулась острая боль. Передохнув, откачнулась и снова двинулась вниз по ступеням, осторожно ставя босые ноги на ребристую поверхность. Болели колени, при каждом шаге. Ныли руки, будто их выкручивали и ломали, а потом бросили, наскучив злой забавой. Кожа головы у корней заплетенных косичек жгла огнем. И болело лицо. Она разлепила губы и осторожно провела языком по уголкам рта, боясь, что нащупает там рваные трещины, змеившиеся к самым ушам. Чтобы не думать о том, что болит сильнее всего, так же, как рот, который будто растягивали чем-то огромным и жестким, она снова поспешно стала вспоминать детские сказки. В которых не было ни мужчин, ни женщин, ни их ртов верхних и нижних, ни скрученных за спиной локтей и перетянутых веревками коленей. Там, в сказках о барашках из облаков, болеть было нечему.

Она постояла на площадке одного из ярусов, отдыхая. Мимо, шлепая босыми ногами, прошла женщина с корзиной белья, глянула искоса на ввалившиеся глаза и иссеченные рубцами руки, и исчезла за поворотом скалы, отведя взгляд, вспыхнувший злой радостью. Матара ступила на лестницу и заплакала. Столько злости. Она ведь и не знает ее, но радуется чужой боли. А если бы знала… Матара вспомнила отца, как сидел молча, и его лица не было видно в темноте, у костра на красных песках, хотя языки огня мелькали и полоскались на ночном ветерке. А потом взял ее руку и толкнул на плот. И теперь, вот уже сколько времени она тут — учится ненавидеть и злиться. И никак не умеет. Видно облачные барашки виноваты, надо было отпустить их туда, в прошлое, пусть бы остались в детстве. А Матаре, как подобает будущей женщине, поучиться коварству, хитрости, умению украсть у одного, чтоб подарить другому. И смеяться, смеяться…