Убог распряг коней, пустил их за купу кустарников на хорошую сухую траву, завел костер и подождав, когда пламя успокоится, прогорев, зарыл в горячую золу горсть кореньев. И сейчас сидел рядом с Ахаттой, время о времени протягивая ей еду. Вздыхая, клал к себе на колени, когда она не глядя, отрицательно качала головой.

Он смотрел в костер, где по серой золе ползали огненные змейки, а с дальнего краю угли надувались и краснели от порывов ночного ветерка. И внутри все гудело, то стихая, то усиливаясь, проговаривая невнятные слова. Они просились в голову, требовали, чтоб выслушал и понял. Это было нелегко. Будто на ярмарочных качелях его мотало от самой земли к самому небу, от спокойного беспамятства последних лет — в острые жалящие мысли, что пробовали прокусить шкуру покоя и падали, ломая слабые жала. Но приходил следующий рывок, мысли налетали, тревожили. И становились сильнее и ярче. Убог прижал к широкой груди ладонь. Шрам болел, будто выжженный пламенем, только что.

Обманула, — говорила острая мысль. И падала, сшибленная испуганной, — не могла, нет, она же его люба, его жена, она обещала…

Куда ведет она? За рощицей поднимаются низкие корявые горы. А стойбище — вовсе в другой стороне степи. Нет. Она умнее и может думать длинные мысли, она вела по кругу, чтоб не натыкаться на татей.

Зачем ей маленький князь? И почему он болеет?

Убог вскочил. Рассыпая с колен печеные клубни, быстро пошел к низким кустарникам, что тесно сплетали ветки на берегу озерца-плошки.

Ахатта не повернулась. Покачивая ребенка на коленях, смотрела перед собой в темноту и шептала, отвечая на чьи-то неслышные вопросы.

Обогнув низкую рощицу, мужчина встал на каменистом плоском берегу. Далеко, там, куда не доехали они к вечеру, из-за внезапной болезни маленького князя, пластались старые горы, как корявые застывшие волны с острыми и поникшими макушками. И напротив его лица две горы, они были повыше других, раздавались в стороны, открывая узкий клин, полный звезд, что доходил до линии горизонта. И продолжался ниже, расплываясь неясным светом.

— Море там. Там, в той стороне — море.

Убог распахнул рубаху и потер шрам. Он боялся его и старался не трогать. Не смотрел, надеясь, а вдруг тот исчезнет, если притвориться, что его нет. Но сейчас ему нужна была боль, которая прояснит мысли.

И боль пришла. Закрутилась под кожей, кинулась в голову, большой ложкой перемешивая обрывки.

Знак. У нее знак. И она ищет. Что нужно ей? Держит маленького. Забрала. А ее? У нее сын. Был. По нему плачет. И мне знак. Мой — он всегда на мне, как… как…

Он вытянул руку, вслепую ощупывая левое плечо.

Нож Патаххи. Дал. Чтоб я. А зачем я? Почему? Его глаза говорили. Но там темно и костер. Точка, в ней кровь. Еще точка и снова кровь. Узким клинышком. Потому что — сын племени. Как все. А я?

Он потащил с плеча рубаху, ворот больно врезался в шею. Сунул руку, проводя по гладкой коже. Ни боли, ничего под рукой. А перед глазами снова — нож, быстро и точно ставящий точки на детской ручке. И капли крови, которые затер легкой золой. Будто знал как и всегда делал. Делал?

— Я кто?

Тихий вопрос улетел в ночное небо, а там звезды гасли одна за другой, скрываясь за комковатыми тучами.

Улетают. С кожи неба летят, оставляя его чистым, без памяти.

Разве? Там. За тучами — они есть. Его кожа чиста. На ней нет знака. Но…

— Он есть? Есть?

Убог стоял, расставив ноги, держа правую руку на плече, а левую на горящем шраме. Смотрел в темное небо и видел. Там, где тучи сползали, снова открывались звезды. И вдруг засмеялся, тихо, чтоб не спугнуть пришедшую мысль.

— Есть. Он есть!

Такой, как у нее. Как у Торзы, сына Хаидэ и внука Торзы. Как у Ахатты — страдающей матери. Что ищет свои знаки. Потому что она… она — мать. Поэтому.

Он стоял на краю воды, перед широкой степью, отделенной от моря грядой древних гор. И одновременно лежал, раскинув ноги, на тихой поляне, далеко отсюда. Далеко и давно. А над спящим ним медленно поднимался в ночь рой светляков, уходя к темной фигурке, замершей на фоне извилистых живых орнаментов. На которых — хвосты, лапы и страшные челюсти, чешуи и зубцы, когти и шпоры. И старая сухая ладонь сложилась лодочкой, принимая его знак. Чтоб отдать его потом маленькому князю.

«Ты был сыном племени, бродячий певец. Был. У тебя было другое имя. Но не время сейчас. Потом вспомнишь. А думай сейчас о другом, о главном. Ты ушел, ты был изгнан. Остался один. По велению князя Торзы ты перестал быть сыном Зубов Дракона. Потому что… потому что ты — …»

За его спиной послышался женский крик, полный страдания. И вышвыривая из головы мысли, он повернулся и побежал к угасающему костру.

Ахатта сидела, склонившись, длинные волосы свешивались до самой земли. И между ее рук лежало на развернутом плаще детское тельце. Убог сунул ветку в костер и упал рядом с ней на колени, освещая сведенные ножки и сжатые кулачки, раскрытый рот с дорожкой слюны и блестевшие красным белки подведенных под веки глаз.