Добродушно подталкивая ногами бесчувственное тело, мужчины подходили ближе, ожидая решения купца.

— Да… Выбрать тебе противника тяжело, — проговорил Даориций, — но все же я выбрал.

Тициус, повернувшись к толпе, замахал руками, призывая к тишине.

— Будешь биться с горным львом. Тем, что сидит в зверинце. Он мой, вчера я отдал за него деньги.

Тишина повисла над берегом. Трещал жир, капая на раскаленную золу, издалека слышались крики матросов, что готовили суденышки к отплытию. И все вздрогнули, оглянувшись, когда из темноты, будто услышав слова купца, донесся глухой низкий рык, полный злобы.

Толпа зашевелилась. Никто не кричал, но луна равнодушно освещала горящие азартом и страхом глаза, руки на кошельках и нетерпеливо переминающиеся босые ноги.

Квадратный осклабился и кивнул, одобряя решение купца. Сбегали за хозяином зверинца и тот, хлопая сонными глазами, слушал, морща худое обезьянье лицо, глянул на Нубу с жалостью, и убежал, покрикивая на помощников — стаскивать клетки и связывать их канатами, чтоб огородить площадку для битвы. А хозяин харчевни, шепотом переговорив с Даорицием, поднял жирную руку с блестящими пальцами. Закричал тонким бабьим голосом:

— Кто ставит заклад, сюда. И там, около клеток я тоже буду. До удара в гонг, ясно? Потом уже нет. Слышали?

Мужчины загомонили, проталкиваясь к нему. Совали деньги, выкрикивая имена. Кто потрезвее, мчался в обход повозок к большой поляне, на которой ухали в клетках обезьяны и выли дикие собаки, роняя на землю клочки шерсти с линялых боков. Надо было еще раз посмотреть на страшного горного льва, что целыми днями метался в большой загородке и накидывался на кровавые куски мяса, волоча их по пыли в угол, где уже скопилась гора костей, облепленная черным облаком мух. Слуги хозяина зверинца тут же заступали дорогу, получая легкую монетку с каждого.

Даориций повернулся к Нубе.

— Может быть, ты надеялся на схватку с человеком, мой друг. Но ты сам ввел меня в соблазн, позволив выбирать любого противника. Когда говоришь с купцом, нужно взвешивать каждое слово. Медлить не будем, днем лев ленив и спит, его время — ночь. Я слишком дорого отдал за зверя, чтоб позволить тебе преимущество.

— Уверен, ты свое уже вернул, — усмехнулся Нуба.

Рядом с ним крякнул Ханут, то ли осуждая, то ли удивляясь повороту событий. Нуба снял кошель и отдал ему, покрепче затянув ремень. Спросил, показывая зажатое в руке светлое лезвие:

— У льва когти. У меня — нож?

— Пожалуй, — согласился Даориций, — я справедлив. Пусть будет нож, да.

Подхватывая полы дорогого халата, поднял сумку и пошел вслед за толпой, утекавшей к зверинцу. Нуба двинулся следом. Вздыхая, Ханут держался рядом, отпихивая любопытных, что протягивали руки — пощупать бойца.

— Что тебе с этого горшка, — спросил удивленно, — ну бабы и бабы. Неужто такой он дорогой?

В красном свете костра блеснули глаза — квадратнолицый противник шел по другую руку, чуть поодаль и прислушивался. Нуба пожал плечами и промолчал. Впереди гомонила толпа и стихала, когда взрыкивал лев, злясь на внезапную суету и яркий свет.

Все замолчали, расступаясь, когда Нуба подошел к тяжелой загородке из толстых кольев, переплетенных крепкими лианами. И остановился, потуже затягивая на поясе концы канги. Факелы, треща, осветили круглые бугры на руках и массивные плечи, мощные ноги и широкую, словно облитую багрово-красным маслом спину. В толпе сновали слуги Даориция, хватая поспешно протягиваемые последние ставки, а двое вцепились в край загородки, готовясь сдвинуть с места один ее край, чтоб впустить человека в освещенный истоптанный круг, как только прозвучит гонг.

Лев стоял у дальнего края загородки, обводя толпу черными глазами и мотая сильным хвостом, по которому от каждого удара о землю пробегали красные искры.

Он был раздражен и зол. Это был очень большой лев, под гладкой серой шкурой перекатывались клубки мышц, а на искореженной в драках морде вздергивались веера длинных усов.

Большой лев со страшной судьбой.

Когда-то он был молодым, гладким и сила играла в нем, как вода быстрой реки. Он жил в предгорьях, где текли ледяные ручьи, а на скалах росли купы вечнозеленых кустарников с торчащими в стороны колючими ветками. Льву пришлось постараться, чтоб границы его владений не нарушались. Убивая соперников, он получал его самок и уводил на свои земли. Там они любили его и рожали детенышей, которых он изгонял, как только из котят они превращались в молодых наглых мужчин, показывающих бледные розовые десны над сахарными клыками. Или убивал тех, кто не хотел уходить. Смерть была для него частью жизни. И когда однажды он встретил на своей любимой поляне человека и тот, просыпаясь, закричал в ужасе, заслоняясь руками от оскаленной морды, нависшей над ним, то убил, не задумываясь. Новое мясо было ничем не хуже мяса газелей и горных тупых козлов, разве что досталось совсем без труда.

Того, первого, никто не искал. Лев не знал, что это просто нищий бродяга, не имеющий самок и детей, и некому было волноваться о нем. А еще он не знал, что львы, раз попробовав мяса человека, незаметно для себя переступают черту, одной мягкой лапой, второй. И уходят все дальше в тень, сами становясь добычей зла.

Мясо козлов теперь казалось ему слишком жестким и не пьянило сытостью. Но бродяги в одеждах больше не приходили спать на его поляны, и лев ушел на поиски. Пока его самки гоняли по склонам газелей, разваливались в норах под вывороченными корнями, подставляя детенышам набухшие соски и урчали, вылизывая лапы, он мягкой тенью протекал в тенях сплетенных ветвей и, найдя на самом краю своих владений грубую хижину, почуял вокруг нее сладкий запах вкусного мяса, нежного и беззащитного. Тогда он поступил, как подобает сильному. Он взял себе хижину, чтоб она стала частью его земли.