С берега послышался шум. В клубах пыли от хижин шли моряки, пошатываясь, толкались, обгоняя друг друга, хватали за одежду и плечи, громко смеясь. А впереди, гордо подняв голову, быстро шла девочка лет пятнадцати, несла в кулаке низку бус и время от времени поднимала их, крича и скалясь, показывала подругам, что семенили с краю, с мрачной завистью глядя на сокровище. Вот одна подбежала, протягивая руки, но избранница, с возмущением толкнула ее коленом, прижимая кулак к груди, и пошла быстрее, оглядываясь на пьяных моряков. Она, как и подружки, была голая, только шею и талию перепоясывали грубые бусы из кусочков дерева и семян.

— Парни поели, залили еду пивом и ведут свой лукум, — сказал Даориций, — а знаешь, парень, в одном из мешков у меня зелье, от которого мужская сила прибавляется семижды раз по семь! Ну, тебе-то не нужно. А мне уже сладость в другом. Пойдешь к парням, к девке-то?

— Нет, — ответил Нуба, — дай работу, саха, может, что надо сделать.

— А там сядь, за мачтой, заплети канаты, а то концы обтрепались. Я к старейшинам схожу, пока тут веселье, а то голова заболит, от шума.

Мелькнул над сходнями белый тюрбан. Нуба пересел за мачту, в косую тень свернутого паруса и, трепля на коленях канат, слушал, как старик, грозно накричав на своих веселых парней, отправился в поселок. А те, топоча, притащили на корму рваный ковер и занялись девушкой, возясь и подшучивая над тем, чья очередь наступила.

Нуба думал о Матаре. Радовался, что она станет женой молодого Церета и еще радовался тому, что отец его, медлительный саха Акоя, по словам мем-сах, растерял свою мужскую силу, а значит, Матаре не придется отдавать ему женский долг уважения каждую десятую ночь. И думал о Мауре, так странно было вновь увидеть ее нарисованной на красивом сосуде с выпуклыми боками. Как сложилась ее судьба? Какие боги свели все же вместе, будто услышав его отчаянную надежду, — черную плясунью-сироту и белую знатную горожанку. Его Хаидэ. Думать о Хаидэ тут, под злым солнцем, что только-только сдвинулось с маковки небесной чаши, не получалось, будто мысли о ней тут же заносило пустынной мелкой, скрипучей на зубах пылью. Да он и сам гнал от себя эти мысли. По-прежнему боясь за свою потерянную любовь…

— Эй! Эй, здоровяк! Иди к нам! Саха Даори сказал, чтоб м-мы, чтоб не жадничали. Хочешь девчонку, драчун? Она еще смеется.

Суфа протопал по скрипящим доскам, схватил оплетенную тыкву, опрокинул над головой, пуская в раскрытый рот хлюпающую струю пива. И вытирая щеки, вернулся к ковру, поднял девушку за руку и потащил к мачте. Остальные, смеясь и подтягивая, кто размотавшуюся кангу, кто серые ветхие штаны, сгрудились вокруг, с жадным любопытством ожидая потехи.

— Давай! Я поставлю на то, что ты не сумеешь даже воткнуть свою дубину, хотя мы хорошо протоптали дорожку. Уж больно ты велик, боец.

— Да она примет и толще, — пьяно выкрикнул другой и затряс звякающим кошелем, — ставлю на девку, она будет еще и смеяться.

— Иди, иди, — загомонили матросы, пихая девушку к мачте, — он даст тебе еще красивых штук. У него есть!

Нуба положил канат на палубу. Все замолчали, сдерживая смешки, и он услышал, как босые ноги пошли к нему.

— Вишь, — вполголоса сказал кто-то, — жадная, а. Еще хочет цацек, а уж еле ковыляет.

Нуба встал, поворачиваясь к толпе. И все голоса мгновенно стихли, когда бронзовое солнце осветило бугристый шрам от скулы к подбородку, и веко, наползающее на пустую глазницу.

Девочка стояла почти рядом, задрав голову, смотрела на великана. Она так и не выпустила из кулака свое сокровище, бусы свисали, покачивая прозрачными сверкающими хвостами. Черная кожа девочки была покрыта белыми разводами на груди, животе и плечах, где пыль смешалась с мужским потом.

Нуба улыбнулся, чтоб успокоить. Протянул руки, показывая, что они пусты и ему нечего дать ей. Улыбка защекотала щеку и непривычно потянула кожу от уха до шеи.

Закричав, девочка выронила свое богатство, кинулась в толпу парней, хватаясь за их руки, присела, прячась, и горько расплакалась, повторяя испуганные слова.

Суфа смущенно хмыкнул. Избегая смотреть на изуродованное лицо Нубы, закричал сердито:

— Что скулишь? Какой такой темный Иму? Тьфу, курица без головы. Пошла прочь.

— Подарки отдайте ей, — тяжело сказал Нуба и, отворачиваясь, снова сел, наваливая на колени растрепанные пеньковые концы. Быстро заработал пальцами, нещадно дергая и путая нитки, пока за мачтой утешали всхлипывающую избранницу, совали ей в руку бусы и снова вели на рваный ковер, торопясь успеть еще по разу. Потому что саха Даори велел закончить к его возвращению, а вон он уже движется светлой черточкой на фоне красных от вечернего солнца песков…

«И поэтому не думаю о княжне»… Руки мелькали, пальцы вытягивали нитки, скручивали и завязывали узлы. «Был немой раб, послушный, как смирный конь. А стал — чудовище, что приводит в ужас женщин. А она, там на вазе, летит, выгнув спину и такое лицо у нее. Такое лицо…»

Когда совсем стемнело и моряки заснули, попадав, кто где, Даориций пришел к Нубе, повозился, подтыкая под бок старую подушку, и лег, глядя на яркие звезды, заполонившие небо. Позвал:

— Не спишь, здоровяк?