— Ясно, — сказала я, с наслаждением протягивая окоченевшие конечности к батарее. — Ревнивый супруг. Или супруг, который ищет малейшего повода, чтобы перестать быть оным…

— Ему лет пятьдесят с лишком. Солидный баритон, уверенный голос…

— Новый русский? — спросила я с надеждой.

— Не знаю. Без распальцовки — вроде не бандит. Деньги обещал хорошие.

Я задумалась. Все это было слишком замечательно, чтобы быть правдой.

— Вообще-то следить за неверными женами считается не слишком чистоплотной работой, — сказала я. — По крайней мере, среди солидных сыщиков. Это примерно, как работа проктолога среди врачей. Неужели ты хочешь быть проктологом?

— Ну и что! — легкомысленно отозвался мой шеф. — Лишь бы за это хорошо платили. И знаешь, в этом случае куда меньше риск нарваться на какого-нибудь придурка с пистолетом или отморозка с ножом в руке.

— Меньше, вот как? — спросила я с сомнением.

Кажется, меня тревожили дурные предчувствия…

Долгие разговоры с завотделением Юрием Степановичем в его кабинете происходили чуть ли не каждый день. В эти минуты Иван чувствовал себя обыкновенным человеком — сидел в кресле, правда, в кресле, истертом задами и спинами сотен пациентов, смотрел за плечо врача на волю, туда, где тоскливо светился апельсин закатного солнца, запутавшись ветвями в кроне столетнего дуба. Тихо шуршало перо, шаркало по бумаге, точно старик больной, возвращавшийся по коридору в свою палату. А вот глаза его были еще из другой жизни. Глаза его не выдерживали прямого, как на рыцарском поединке, взгляда исподлобья. Они смущались, убегали, скользили вниз, стараясь нащупать среди массы чуждых и враждебных предметов знакомые узоры. И голос срывался, робко доходя до первого, осторожного еще крещендо.

Звучали-звенели осторожные, почти ласковые вопросы. Они сначала подбирались к нему осторожно, крадучись, ходили кругами, только того и ждали, чтобы обрушиться из засады громобойным залпом, горным камнепадом, лавиной. Чтобы похоронить под собой, растрощить его косточки на безвольные маленькие молекулы, плавающие в слюдяной слизи.

— Я врач, вы должны мне рассказывать все… Вам будет легче, если вы мне расскажете все… Все. Все, что вы думаете, все, что хотите… Что вам снится… Вы помните, что с вами случилось? Что вы тогда чувствовали? Как это делали? Вы помните? Вы помните?!!

И он отвечал, испуганно сглатывая слюну, стоявшую комом в горле:

— Да, да…

Он был воском в руках врача — воском, который лепил умелый скульптор, чувствуя каждой клеточкой своих рук его податливость, его слезливую открытость, его мнимую благодарность — за то, что выслушают, поймут…

И он смотрел в спрятанные в кожистых мешках век глаза доктора так же недоверчиво, как смотрит затравленный зверь, загнанный острой палкой в угол. Лапа попала в капкан, ему больно, нет сил больше сопротивляться… Остается или покориться, или, визжа от боли, отгрызть собственную лапу и уйти по утреннему нетронутому снежку в лес, прихрамывая и оставляя на снежной целине цепочку крупных, красных, как клюква на болоте, капель крови. Так делают звери. Так не делает человек.

Новые вопросы сыпались как из рога изобилия:

— Мать свою помните? Увидеть хотите? Не хотите, потому что не помните или потому что помните? А щенка помните?.. Нет, подробности мне не нужны. Только ощущения, желания, мечты…

Его глухой голос вдруг неожиданно начинал крепчать, как летний легкий ветер, грозя усилиться до грозового шквала. Душа дрожала, натянутая как струна, с губ были готовы сорваться те ответы, которых ждал от него врач, но которые, как он знал, означали для него только одно: усиление режима, увеличение дозы лекарств, замену легких лекарств тяжелыми, теми, от которых в последнее время едва стал освобождаться задавленный химией мозг.

И поэтому он отвечал испуганно, сбивчиво, иногда глупо улыбался, иногда кривил рот, как ребенок, готовый расплакаться.

— Отвечай… Тебе хочется еще раз испытать это? Отвечай!

Он с трудом разомкнул губы и из последних сил просипел:

— Нет…

— Ты боишься наказания? — не отступал, не сдавался голос. — Ты бы сделал еще раз то же самое?

— Нет, — беззвучно разомкнулись сухие губы, тогда как все внутри его пело, кричало и рвалось навстречу оглушительно правдивому, открытому, страшному «да!»…

Я исподтишка разглядывала посетителя — благообразные седины, хрящеватый нос, бесцветно-серые глаза. Плюс дорогой галстук, блестящие ботинки стоимостью, наверное, не меньше моей годовой зарплаты. «Денег куры не клюют», — решила я.

Клиент молчал. В свою очередь он исподтишка рассматривал меня. Наверное, это было лучше, чем разглядывать отвалившуюся штукатурку на потолке. В возникшей тягостной тишине стало слышно, как за кухонной дверью пронзительно орал Мамай, требуя немедленной свободы.

— Кстати, меня зовут Виталий Васильевич Чипанов, — произнес посетитель и протянул мне свою широкую твердую руку.

— Таня, — представилась я.

Мы замолчали.

— Вы замужем? — Он первым нарушил молчание.

— Нет.

— А сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— А моей дочери двадцать пять. — Лицо посетителя едва заметно затуманилось.

Странное любопытство… Я представила, как изнывает за дверью Мишка, слыша каждое наше слово и не имея легальной возможности вмешаться в разговор.