Сняв маску, он сказал:

— Тебе понравится это зрелище.

Бронзовая решетка соскочила со лба, и первое, что я увидел, были его ослепленные глаза: потрясенный, я смотрел на зияющие ямы, в которые проникал не нож хирурга, но скорее длинные когтистые пальцы,— и лишь затем взгляд мой переместился на острый породистый нос и плотно сжатые тонкие губы. Принц Рума.

— Ваше высочество! — воскликнул я.

Следы засохшей крови испачкали его щеки. На рваных глазницах кровь была размазана. Страшные раны покрывала какая-то зеленоватая мазь. Полагаю, он не испытывал особой боли, подавив ее этой зеленой мазью, но боль, пронзившая меня, была реальной и сильной.

— Больше не высочество,— твердо сказал он,— помоги мне с маской.

Руки его дрожали, когда он протянул ее мне.

— Края должны быть пошире. Они сжимают мне щеки. Здесь... и вот здесь...

Все, что было нужно, я сделал быстро, поскольку не в силах был долго смотреть на его обезображенное лицо.

Он надел маску.

— Теперь я паломник,— сказал он тихо.— Рум живет без своего принца. Выдай меня, если хочешь, дозорный. Или помоги мне добраться до Пэрриса, и если я когда-нибудь снова окажусь у власти, ты будешь хорошо вознагражден.

— Я не предатель.

В молчании мы двинулись дальше. Я не видел способа начать легкую беседу с таким человеком. Да, это будет печальное путешествие в Пэррис в качестве проводника слепого принца. Я подумал о Гормоне и о том, что он сдержал свою клятву. Я думал и об Аулуэле. Сотню раз с моего языка был готов сорваться вопрос о судьбе крылатой, о том, как она пережила ночь поражения. Но я так ни о чем и не спросил.

Землю начали окутывать сумерки, но золотисто-красное солнце все еще висело у кромки леса. И вдруг, когда над нами мелькнула тень, я остановился и не смог сдержать возгласа удивления.

Высоко в небе парила Аулуэла. Ее кожа блестела в солнечных лучах, а прозрачные крылья переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте, в сотню раз превышавшей рост человека,и продолжала подниматься. С такой высоты я должен был казаться ей смутным пятнышком среди деревьев.

— Что? — спросил принц.— Ты что-то увидел?

— Ничего особенного.

— Скажи, что ты видишь.

Я не мог обмануть его.

— Я вижу крылатую. Стройную девушку высоко в небе.

— Значит, уже наступила ночь.

— Нет.— Я не мог его обмануть.— Солнце еще над горизонтом.

— Как это может быть! У нее ведь ночные крылья. Солнце швырнет ее на землю!

Я колебался. Мне не следовало рассказывать ему, как получалось, что Аулуэла летела днем, хотя у нее были только ночные крылья. Я не должен был говорить принцу Рума, что рядом с нею, без крыльев, летит чужак Гормон и без всяких усилий, придерживая ее за плечи, выравнивая ее полет, помогает сопротивляться давлению солнечных лучей. Я не мог сказать принцу Рума, что это возмездие летит над головой поверженного владыки с его последней возлюбленной.

— Ну? — спросил он требовательно.— Как ей удается летать днем?

— Я не знаю. В этом скрыта какая-то тайна. К сожалению, теперь я многое не в состоянии понять.

Принц, похоже, принял это объяснение.

— Да, дозорный, никто из нас не в состоянии понять то, что произошло.

Он снова замкнулся в молчании. Мне хотелось окликнуть Аулуэлу, но я знал — она не услышит меня. И я шел дальше и дальше, на закат, в сторону Пэрриса, поддерживая слепого спутника. А над нами высоко в небе летели Аулуэла и Гормон, резко выделяясь в свете угасающего дня, и я смотрел на них до тех пор, пока они не поднялись так высоко, что я потерял их из виду.

От меня остались только ошметки. Куски памяти откололись и уплыли прочь, как части расколовшегося ледника. Так происходит всегда, когда Наездник покидает нас. Никогда мы не можем быть уверены в том, что совершали наши одолженные тела. У нас остаются только блуждающие фрагменты, отпечатки.

Точно так, как песок прилипает к выброшенной из океана бутылке. Точно так, как пульсирует боль в ампутированных ногах.

Я встаю. Собираюсь с силами. Мои волосы спутаны. Я расчесываюсь. Все лицо мое в морщинах — я слишком мало спал. Во рту горечь. Может, Наездник ел дерьмо моим ртом? Они это делают. Они делают все.

Утро.

Серое, неопределенное утро. Некоторое время я гляжу в окно, а затем с дрожью распахиваю его и предстаю перед серой, неопределенной поверхностью внутренней панели. Моя комната не прибрана. Здесь была женщина? Во всех пепельницах окурки. Обнаружив их, я вижу на некоторых губную помаду. Да, здесь была женщина.

Я прикасаюсь к простыням. Они еще теплые. Обе подушки скомканы. Она уже ушла, и Наездник тоже, а я сейчас один.

Сколько же все длилось в этот раз?

Беру трубку и звоню в Центральную: