Терренс торопливо ухватил свежий хлебец, не слишком помятую грушу и кусок твердого сыра. Грушу он сунул в карман, чтобы съесть по дороге. О мехе для воды нечего было и думать — оставалось надеяться, что старый так и висит у него на седле.

Терренс не стал есть с солдатами и жевал на ходу, по пути к конюшне. Кавалеристы осматривали своих коней еще до еды, зная, что жизнь всадника зависит от здоровья его скакуна. Конюхи сбились с ног, и Терренс, спрятав остатки хлеба и сыра за пазуху, сам пошел искать своего серого. Конь был в неважном состоянии. Терренс осмотрел его копыта, отыскал седло. Мех, как он и опасался, куда-то исчез.

Зато ему посчастливилось найти в опустевшем мешке немного овса. Терренс высыпал его в торбу и повесил серому на шею. Пока он будет разыскивать мех, конь успеет поесть.

Четверть часа спустя, когда он нашел-таки бурдюк и наполнил его водой, Терренс увидел, что здоровенный конюх снимает торбу с его мерина.

— Эй, ты что делаешь? — закричал гонец.

Конюх с носом, расплющенным в множестве драк, ответил:

— Овес забираю, вот что. Мне этого конягу никто кормить не велел, а ряд этот мой.

— Это мой конь, и мне надо, чтобы он поел.

— Тем, кто в бой идет, тоже надо поесть, а ты, тугие штанцы, можешь и подождать.

Терренс видел, что этот малый привык все решать кулаком и, не задумываясь, заехал ему ногой в пах. Конюх вытаращил глаза и упал на колени, пища и держась за ушибленное место.

Следовало, однако, отдать ему справедливость — очухался он в отличие от многих мужчин очень быстро, но Терренс тем временем уже рытащил саблю и приставил острие к его горлу.

— Оставь моего коня в покое, шут гороховый. Возьми лучше вон то легкое седло, уздечку и собери его. Не думай, что сейчас тебе так уж плохо — будет куда хуже, когда барон узнает, что ты нарушил его приказ. Я должен выехать немедленно! Ну, так как?

— Сей минут оседлаю... ваша милость.

Терренс убрал саблю. Конюх встал и поковылял за седлом.

Высокий кавалерист, наблюдавший за ними, спросил:

— А без сабли что бы ты делал?

— Бегал бы в поисках офицера, который привел бы его в чувство. Меня ведь он не боится.

Кавалерист посмотрел на него еще немного и улыбнулся.

— Мне нравится, когда человек знает свои пределы.

Терренс закашлялся, и кавалерист спросил:

— Ты болен?

— Пустяки, не о чем говорить,— отдышавшись немного, ответил Терренс.

— Ну, счастливо тебе, — сказал кавалерист, закончил осматривать своего коня и ушел завтракать.

Конюх оседлал серого под бдительным надзором Терренса, который не допустил бы плохо затянутой подпруги или мундштука, причиняющего неудобство лошади. Терренс доел, повесил мех на седло и отправился в путь.

Стеснение в груди росло поминутно, а ехать следовало скоро, чтобы вовремя доставить послание Саммервиля барону Монкрифу. Даже от того небольшого усилия, которое он сделал для вразумления конюха, Терренс весь облился потом.

В это время пошел снег.

— Боги, — пробормотал Терренс, — ну и утречко выдалось. — Он даже подумал, не вернуться ли в палатку барона. Скажется больным, отдохнет пару дней в лазарете и поедет в обозе следом за войском. Он, бесспорно, болен, а Саммервилль ему родственник, хотя и дальний. Барон сообщит семье, что Терренс сделал все от него зависящее. «Но так ли это? — подумал тут Терренс. — Все ли я сделал?»

Он постоял еще немного и пустил коня рысью.

Лагерь Монкрифа показался ближе к полудню. Охранять палатки, снаряжение и лошадей остался один-единственный взвод.

— Барон на редуте, командует обороной, — крикнул Терренсу один из часовых.

— Как там дела?

— Неважно.

Терренс пожалел, что время не позволяет дать отдых лошади. Он успел привязаться к крепкому мерину, хотя в чем-то тот и уступал Белле.

Сам он страдал невыносимо. Каждый шаг коня отзывался болью во всем теле, и лихорадка его трепала. Под плащом он был весь мокрый, его бросало то в жар, то в озноб. Он набрал воды в похудевший мех, чувствуя, что единственное спасение — побольше пить.

Четыре мили до заставы были отмечены знаками боя: убитые лошадь с всадником у обочины, раненые, рука об руку бредущие в лагерь. За милю Терренс услышал шум битвы.

Толчея сотен людей у заграждения казалась лишенной всякого смысла, и только вблизи в этом движении стал виден порядок. Резервные роты стояли наготове, саперы торопливо загружали камнеметные машины и обстреливали врага. Грохот камней оглушительным гулом отражался в ущелье, и расслышать друг друга можно было только на расстоянии пары ярдов.