Правда, кто он и что здесь делает? За кого он нас принял, почему так напуган? Возможно, никого не ждал, ну, а раз пришли мы, просто не знает, как себя повести.

— Откуда ты? — уже не глядя на Елькина, как бы между прочим спросил Евсей Васильевич.

— Я? Я-то? Да я — что! Простой я человек, колхозник. А здесь навроде бы в отпуске.

Сунай опять внимательно посмотрел на Елькина.

— Какой же сейчас отпуск колхознику? Полевые работы еще не закончены.

— Ай, работы! — вдруг оживился Елькин. — На кой они мне? И так все лето горбатил — хватит! Здесь тоже не худо. Месячишко проживешь — и все натурой получишь…

Тут Елькин осекся. Было похоже, что он чем-то проговорился, сказал то, о чем не следовало бы говорить. Это стало заметно по его поведению — беспокойно ерзал по лавке, то вставал, то садился.

Евсей Васильевич, разбиравший содержимое рюкзака, выпрямился, свел брови.

— Это как — натурой?

Елькин угодливо подскочил к деду, воодушевленно зачастил:

— Вишь, какое дело. Приехал я, к примеру, сюды, на озеро, грибков насолил, клюквишки, брусники намочил, рыбешки подловил — глядишь, зима короче. А не поленился, в район на базар увез — и денежки при тебе… На кой он мне, колхоз-от?

— Вот оно что! — понимающе кивнул дед. — Промышляешь, значит?

— Оно навроде так, промышляю. Кто ведь как может.

— Ну, промышляй, промышляй…

И по тому, как Елькин сразу приободрился и торопливо начал рассказывать о том, как много на озере птицы, а в лесу зверя, мол, только не ленись, «работай — и все будет хорошо», мы поняли, что последние слова Евсея Васильевича он принял как одобрение и, по-видимому, причислил нас к «своим» людям.

Сунай зажег свечу, поставил на подоконник. Теперь ясно было видно лицо Елькина — длинное, клочковато заросшее, с глубоким продольным шрамом на переносице. И во всем его неряшливом виде было что-то отталкивающее: руки черные от давнишней грязи, штаны висят на бедрах, ворот рубахи разорван и раскрылся, как кошель, обнажая ребристую грудь.

Елькин краем глаза уловил, что я наблюдаю за ним, и спешно застегнул воротник на единственную пуговицу.

После чая я предложил Евсею Васильевичу располагаться отдыхать, а сам собрался с Сунаем на берег озера.

— Вместе пойдем, — сказал дед и, накинув ватник, вышел за нами.

Густое клубчатое облако лежало по всей низине. Сквозь него не видно было за два шага. Все — травы, воздух, земля — набухало и пропиталось зябкой мокрядью. С елей звучно капало, где-то в тумане призывно попискивали заблудшие птахи.

Нащупывая лучом фонарика просевшую между кочек тропинку, мы добрались до берега. С озера доносились тоскливые всхлипы лысух, в камышах, на илистом мелководье, предостерегающе тюрликали чирки-свистунки, сдержанно гагакали кряквы, в дальней осоке возились какие-то крупные птицы, похоже, что гуси. Раза два с той стороны мы слышали сторожкое отрывистое гоготанье.

Обрадовала нас эта разведка — гогот, покрякиванье и всякий другой шум в береговой воде говорили о том, что птицы на озере полно.

Теперь бы лодку отыскать.

Мы разошлись по берегу в разные стороны, добросовестно заглядывали под каждую черемуху, обшаривали каждый заливчик, а лодки не было.

— Найдем! — упрямо сказал Синай, когда мы опять сошлись вместе. — Здесь должна быть. Весной нынче завезли, мох драть на островах. Этот Елькин, поди, куда-нибудь упрятал. С него и справлять будем.

Сунай помолчал и добавил:

— А я ведь, кажись, узнал его. Вижу — знакомая рожа, приметная, она у него такая, а где встречал?.. Думал, думал — вспомнил.

— Кого?

— Ну, Елькина этого.

— Так кто он? — нехотя поинтересовался Евсей Васильевич.

— Как сказать? Колхозник, наверное, раз говорит. Правда, не знаю, в какой деревне живет. Знаю только, что шабашничает. К нам как-то нанимался. У нас его и видел… Разнюхает в каком-нибудь хозяйстве работенку выгодную — то дом срубить, то мост навести — и плотничает два, три месяца. Бывает, что бригадой действуют. А сейчас, наверно, подходящего подряда нет, подался сюда.