Не живое ли воплощение сказанного видим мы сегодня на полотнах Васильева? Он действительно принял за исходный принцип творчества мироотношение народа. Художник ступил на путь мифотворчества в поисках героя, способного служить делу внутреннего преображения людей; искал в мифологии русского и соседних народов гармонического, идеального человека древности, а найденные и глубоко осмысленные художественные образы смело выражал в новых формах, создавая глубоко символические полотна.

Сегодня мы видим, какое разнообразие характеров — суровых, светлых, исполненных практической заботы или тонкой поэзии — создано художником. Всматриваясь в черты этих героев, живые и индивидуальные, лучше начинаем понимать свою историю, самих себя, окружающую жизнь. И словно лучик света, посланный из какого-то неведомого мира, освещает наши души. На время мы забываем свои мысли, желания и внимательно присматриваемся к этому лучу. Образы, знакомые раньше только снаружи, высвечиваются, и кажется, будто мы видим бьющиеся в них сердца.

Среди всей мудрости, которую мы впитываем в себя, пребывая на высоте своих устоявшихся понятий, вдруг останавливаемся и спрашиваем — а так ли чист наш внутренний мир, так ли тепло в нас сердце, как в тех людях, созданных художником, которых мы лишь раз увидели, но навсегда запомнили?

Жизненный путь художника измеряется не прожитыми годами, а оставленным им творческим наследием. И оно у Васильева внушительно — 400 живописных, графических работ и эскизов!

Десятки раз по инициативе Клуба любителей живописи Константина Васильева открывались посмертные выставки этого мастера. Зрители часто спрашивают, в чем же секрет яркого дарования художника, каким образом удалось ему талант, данный от рождения, вознести до самобытного мастерства? Секрет этот — в народности! Васильев народный, национальный художник по сути своей.

Картины художника отмечены красотой, а не красивостью, в них живое слияние души исполнителя и души народа-творца. И народ почувствовал, признал в нем своего художника. Каждой новой встречи с ним люди ждут с нетерпением. Что может быть выше такого гармоничного созвучия душ художника и зрителя?! Тяга людей к прекрасному — залог духовного здоровья нации, говорил Ф. М. Достоевский. А народ, имеющий здоровый дух, — неистребим.

Велико воспитательное значение творчества Васильева. Его картины прославляют мужество и героизм, пробуждают в молодых людях готовность повторить подвиг отцов. Художник черпал материал для творчества из жизни русского народа, которую знал лучше всего. Но эстетическая ценность его картин, та красота человека и природы, что они утверждают, понятны зрителю любой национальности. Понятны его работы и зарубежному зрителю, проявившему самый живой интерес к творчеству художника. Истинно народное искусство всегда становится общечеловеческим достоянием.

Из письма С. Балыкина — А. Жарскому: «…Костя погиб в пятницу, 29 октября 1976 года. Я был в тот день в командировке в Пулковской обсерватории, а Гена в Набережных Челнах. В понедельник, 1 ноября, я прилетел в Казань и появился к обеду в обсерватории. Мне позвонил Гена, очень встревоженный: «Правда, что Костю сбило поездом?» Пораженный, я ответил, что ничего не знаю, и, договорившись созвониться вечером, помчался в Васильево. Клавдия Парменовна встретила меня спокойно: Костя с Аркадием Поповым (наш знакомый) в пятницу утром уехали в Зеленодольск на открытие выставки. Наверное, оттуда они поехали в Казань, к Пронину… Я не показал виду и вернулся в обсерваторию, чтобы созвониться с Геной. К этому времени он узнал телефон Поповых в Казани, но позвонить не успел. Позвонил я. Мне ответили, что Аркадий — на столе, а Костя в морге. Была уже глубокая ночь…

Да, каково же нам было тогда! Я уж про свои чувства не говорю, но как сказать Парменовне, как привезти ей сына — в гробу? А ведь пришлось везти… Мы с Валентиной, Костиной сестрой, и ее мужем нашли этот морг где-то на окраине Казани, пригнали туда грузовик, с памятником и гробом, и положили в него Костю, одев во все новое, — окостеневшего, с большим проломом в голове. Поздно вечером во вторник мы привезли Костю домой, в Васильево. Здесь уже все было подготовлено Геной и другими нашими друзьями.

Представь, я не помню, когда были похороны: в среду или четверг. Все как-то смешалось для меня в эти дни, я одеревенел и действовал наполовину выключенный. И похороны были какие-то странные. Приехало много людей из Зеленодольска, Казани, Москвы, знакомые, а больше — незнакомые, в основном нашего возраста. Мы все неопытны в похоронном деле, пришиблены событием, бестолковы. Не было обычных на похоронах распорядительных старух, и мы как-то не так все делали… Мне кажется, не было и торжественного похоронного шествия, просто брела за гробом огромная толпа плачущих людей… А музыка эта духовая!

Возле могилы все мешал-суетился какой-то полупьяный мужичонка, все торопил, первым уцепился за гроб, потащил его к могиле, оступился и полетел туда вниз башкой, чуть не выронив покойника, — едва удержали… И вот тут, признаюсь тебе, Саша, вот тут, когда изо всех сил я удерживал фоб, чтобы предотвратить это дикое падение, тут напал на меня смех — и колотит меня изнутри, и корчит… Слава богу, гроб держал не я один…

Во время поминального ужина как-то сама собой возникла идея устроить большую выставку Константина сначала в Зеле-нодольске, потом в Казани. Тут же образовалось что-то вроде оргкомитета. Пришибленные, мы с Геной в первые дни мало принимали во всем этом участие, но потом пришлось взять себя в руки: Клавдия Парменовна, хотя и держалась стойко и мужественно, но очень нуждалась в нашей помощи, и мы не оставляли ее одну, стараясь, однако, не мешать переживать горе.

Какой-то скорбный энтузиазм охватил людей, и скоро, на одном дыхании, была открыта большая выставка в Зеленодольске. У меня заболело сердце — невроз, и около месяца я провалялся в больнице, а когда вышел — уже готовилась выставка в Казани, в только что открытом Молодежном центре. Но об этом в следующий раз, Саша…»

Посмертная выставка Константина Васильева в Казани прошла шумно, с большим успехом. Художник на прощанье как бы еще раз громко напомнил о себе общественности города. А потом наступило глухое, затянувшееся молчание.