Янькова, рассуждая о многолюдстве в помещичьем дворе, на наш взгляд, очень точно определила его причину: «Людей в домах держали тогда премножество, потому что, кроме выездных лакеев и официантов, были еще: дворецкий и буфетчик, а то и два; камердинер и помощник, парикмахер, кондитер, два или три повара и столько же поварят; ключник, два дворника, скороходы, кучера, форейторы и конюхи, а ежели где при доме сад, то и садовники. У людей достаточных бывали свои музыканты и песенники… человек по десяти. Это только в городе, а в деревне — там еще всякие мастеровые, и у многих псари и егеря, которые стреляли дичь для стола; а там скотники, скотницы, — право, я думаю, как всех сосчитать городских и деревенских мужчин и женщин, так едва ли в больших домах бывало не по двести человек прислуги, ежели не более. Теперь-то и самой не верится, куда такое множество народу держать, а тогда так было принято, и ведь казалось же, что иначе и быть не могло. Это, я думаю, потому что всё было свое: и хлеб, и живность, и все припасы, всё привозилось из деревень, всего заготавливали помногу, стало быть, и содержание стоило недорого; а жалованье людям платили небольшое, сапоги шили им свои мастера, платье тоже, холст был не купленный» [606] .

Таким образом, многочисленная прислуга в русских усадьбах XVIII века объяснялась уровнем развития хозяйства — его низкой товарностью. К середине следующего столетия живые черты натуральности несколько изгладились, больше стали покупать и продавать, тогда и отпала нужда держать своих пекарей-лекарей в каждом доме.

А в золотые дни матушки-государыни помещичий дом напоминал корабль, вышедший в автономное плавание и не нуждавшийся в связи с берегом. Для того чтобы понять, что такое много— слуг, еды, повозок, детей, — следует познакомиться с описанием барского выезда, оставленным П. В. Нащокиным по младенческим воспоминаниям. Его отец путешествовал из воронежского села в Москву со всеми чадами и домочадцами. Не стоит думать, будто нарисованная другом Пушкина картина представляет собой что-то из ряда вон выходящее. Таким манером пускался в дорогу каждый уважающий себя барин.

«Предводительствовал всем обозом поляк Куликовский. Ехал он впереди верхом на большой буланой лошади с трубой, этой трубой оповещал он, чтобы трогались с места и чтобы останавливались… Вслед за Куликовским ехала полосатая одноколка, полоса золотая, другая голубая — в нее пересаживался из двуместной кареты иногда отец мой, карета же, заложенная цугом, — в шорах и по бокам гусары верхом. Тут сидела матушка… За сим следуют кареты, нагруженные детьми разных возрастов и принадлежащими к ним мадамами, няньками, учителями и дядьками. А там линейки: первая с воспитанницами или взятушками, как помню их называли наши люди, они были дочери бедных дворян или дети служащих некогда при моем отце, над ними смотрительница вдова штаб-лекаря Елизавета Ивановна Рокль, старуха 70 лет… В остальных линейках ехали капельмейстеры с семействами, иностранные повара с женами и детьми, доморощенный архитектор, аптекарь и старый буфетчик, камердинер батюшки Дмитрий Афанасьевич, который имел офицерский чин и был масон… Потом длинные высокие брички, набитые бабами, девками, коробками, перинами, подушками, наверху же оных уставлены клетки с перепелами, соловьями и с разными птицами; ястреба и сокола, привязанные на цепочках в красных колпачках, мелькают на верхах некоторых бричек, около которых идет пешком молодой народ, т. е. музыканты, официанты… Буфет… тащили 16 лошадей, — видом он огромный, квадратный кованый сундук на колесах, главный его груз состоял в серебряном сервизе на 40 персон, жалованном моему отцу императрицей Екатериной II… С последним лучом солнца Куликовский трубил в свой рог, и обоз останавливался, раскладывались палатки, выгружались экипажи, и располагались ночевать».

За повозкой с десятью «дураками» наблюдала специально приставленная к ним в качестве надзирательницы и няньки чернокожая горничная Марья. «С отцом моим ладила, она всегда его одевала, и если случится ему на нее рассердиться и дать ей тычка, — она, наоборот, — и тем и кончится, что: „Ой, Машка, ой, черная кошка, спасибо“. Он был необыкновенно горяч и очень силен; и потому нередко его тычки были опасны, но Марья-арапка была сама здорова и ему не спускала, и вот почему она была его непременный подкамердинер».

Остановки всегда делались на свежем воздухе, на берегу реки или в чистом поле. «Тут раскидывалась палатка в виде белого домика, с окнами с зелеными рамами, устилалась коврами и уставлялась складными столами, креслами, стульями. Около домика стояли, как стоги, несколько палаток, называемых калмычками — войлочные, без окон. В них помещались все прочие: дети, мадамы, учителя, барышни и т. д.

…Барин с пеньковой трубкой, в зеленом картузе, в епанче пойдет всех объезжать — за ним народу, собак, — со всеми переговорит, девку, если встретится, остановит и за щеку ущипнет… Первое подойдет барин к людскому котлу, хлебнет кашицу и посмотрит, как собак кормят, зайдет в палатку к детям… Поужинавши, маменька, дамы и весь женский пол пойдет почивать, а папенька остается в белом домике до рассвету, разговаривая с управляющим и с приказчиком, со всеми старыми людьми, тут всякий рапортует по своему делу. Сделав свои распоряжения на завтрашний день, батюшка отправляется соснуть. Как он зайдет в палатку, так всё утихнет до тех пор, пока не затрубит Куликовский к сбору… Не скоро ездил отец мой, зато весело, никто его не гнал… Когда я был в Ростове, жители тамошние говорили мне, что, бывало, неделю весь Ростов печет калачи и хлеб, ожидая его. Сколько народу с ним ездило, неизвестно, но лошадей под обозом не было меньше ста пятидесяти» [607] .

Колоритная картина! Недаром Пушкин потратил много усилий, уговаривая Нащокина записать воспоминания об отце. Перед нами целый мирок — свое нащокинское царство, в котором отставной генерал — полновластный суверен. Вместе с тем поражает простота отношений барина и холопа, какая-то человеческая короткость. Любопытен в этом смысле образ Марьи-арапки, которая отвешивала барину тумаки, чтобы тот не расходился. Эта черта помещичьего быта бросалась иностранным наблюдателям в глаза, но ее трудно было проинтерпретировать из-за разницы культур.

«Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вместе, а посещая незнакомые дома, я не раз недоумевала, как различить хозяйку и горничную, — рассуждала Марта Вильмот. Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны» [608] . Не одна ирландская гостья бывала сбита с толку отсутствием видимой границы между господами и слугами. Уже в 20-х годах XIX века генерал Ланжерон попал впросак, по рассеянности поцеловав руку горничной. Когда ему указали на это, он ответил: «Ах, боже мой! Путешествуя по центральным губерниям России, я перецеловал столько босоногих барышень!»

Другой случай поразил мисс Вильмот не меньше: «Во время десерта подошли несколько крестьянок с подношением яиц… Я стояла у крыльца, любуясь живописной группой… Внезапно одна из девушек схватила и поцеловала мою руку, да вдобавок расцеловала меня в обе щеки, приняв за свою госпожу. Не переставая выкрикивать слово „нет“, я указывала на госпожу Полянскую; убедившись в своей ошибке, бедняжка повторила всю церемонию, а потом, бросившись на землю, обняла ноги своей госпожи; остальные последовали ее примеру, а затем таким же манером они приветствовали господина Полянского. К чести обоих надо сказать, что упомянутый обычай причинил им настоящие страдания» [609] .