Вспомним знаменитые державинские строки:

которыми он описывает образ жизни светского человека.

Мемуаристка Е. П. Янькова вспоминала: «Теперь и часы-то совсем иначе распределены, как бывало: что тогда был вечер, теперь, по-вашему, утро! Смеркается, уж и темно, а у вас это все еще утро. Эти все перемены произошли на моей памяти. День у нас начинался в семь и в восемь часов; обедали мы в деревне всегда в час пополудни, а ежели званый обед, то в два часа: в пять часов пили чай… Приносили в гостиную большую жаровню и медный чайник с горячей водой. Матушка заваривала сама чай. Ложечек чайных для всех не было; во всем доме только и было две чайные ложки: одну матушка носила при себе в своей готовальне, а другую подавали для батюшки. Поутру чаю никогда не пили, всегда подавался кофе. Ужинали обыкновенно в девять часов… Как теперь бывают званые обеды, так бывали в то время званые ужины в десять часов. Балы начинались редко позднее шести часов, а к двенадцати все уже возвратятся домой» [99] .

Чем ближе к концу века, тем сильнее сдвигалось к ночи время бодрствования. Марта Вильмот, приехавшая в 1803 году в Россию по приглашению княгини Е. Р. Дашковой, побывала на балу в Петергофе, который закончился в половине третьего ночи. После чего она с подругами еще поужинала и только потом легла спать [100] . Первая четверть XIX столетия уже утвердила в правах ту модель, которая хорошо знакома читателю по «Евгению Онегину»:

Еще в постели приняв приглашения на вечер, пушкинский герой «в утреннем уборе» едет прогуляться на Невский, где щеголяет «широким боливаром» — эмблемой своих прогрессивных устремлений. В сумерках он отправляется обедать в ресторан Талона:

После дружеской трапезы с шампанским, трюфелями, «стразбургским пирогом» и прочими прелестями Онегин посещает театр, затем возвращается домой, переодевается для бала, проведя перед зеркалами «три часа по крайней мере», и устремляется в гости. Там он веселится до рассвета.

Такой ритм жизни светского человека еще только появился при Екатерине, он не был господствующим, но завоевывал себе все больше приверженцев. С чем это связано? Онегин — человек не служащий. Его время целиком отдано развлечениям, а они, как правило, тяготеют к вечеру. Однако свобода от государственной службы, дарованная еще Петром III, прививалась не быстро. Подавляющее большинство дворян при матушке-государыне продолжали тянуть лямку кто в полку, кто в разного рода учреждениях. Но тихие радости частной жизни помаленьку захватывали сердца горожан. Солидные чиновники, вроде Державина, вовсе не стремились являться в сенатское присутствие с петухами.

Мода вставать поздно пришла из Парижа. Вскакивать на заре, не разлеживаться в кровати, бодро молиться, а потом приниматься за работу считалось недостойным благородного человека. Долгое позевывание, нега на пуховых перинах, размышление перед зеркалом — знак хорошего тона и отличительная черта философа с состоянием. Императрица часто высмеивала тех русских дворян, которые, вернувшись из путешествия по Европе, говорили: «У нас в Париже». Так, в 1783 году в «Былях и небылицах» — сатирических заметках, которые печатались в журнале Академии наук «Собеседник любителей российского слова» — Екатерина поместила шуточную зарисовку «Записная книжка сестры моей двоюродной», изображающую неделю светской дамы. «Вторник — Я встала с постели в первом часу пополудни. N. В.Я встала так рано для того, что легла рано, лишь три часа было за полночь… Скучно в Петербурге летом, день и ночь равно светлы. Я принуждена сидеть с опущенными занавесами. Солнечные лучи неблагородно видеть» [101] .

Человек XVIII века не видел ничего невозможного в том, чтобы сочетать традиционный, религиозный образ жизни и вольные привычки эры Просвещения. Из этого союза противоположностей рождался тот неповторимый быт, который невозможно спутать с нравами ни одной другой эпохи. «Марья Ивановна Римская-Корсакова, — рассказывала Янькова об одной из своих родственниц, — была хороша собой, умна, приветлива и великая мастерица устраивать пиры. Была она пребогомольная, каждый день бывала в Страстном монастыре у обедни и утрени, и, когда возвратится с бала, не снимая платья, отправляется в церковь вся разряженная. В перьях и бриллиантах отстоит утреню и тогда возвращается домой отдыхать» [102] .

Изменение часов сна и бодрствования порой создавало неловкость в отношениях «отцов» и «детей». На рубеже XVIII и XIX веков люди старшего поколения не понимали, почему молодые не хотят укладываться «в положенное время». А молодежь, напротив, страдала, но была вынуждена подчиняться. Мемуаристка Е. А. Сабанеева передавала воспоминания своей тетушки А. Е. Кашкиной, которая служила фрейлиной при императрице Марии Федоровне, супруге Павла I. «Это было летом, двор жил в Гатчине. Фрейлинам был отведен для помещения павильон в саду. Мы жили там под надзором одной весьма почтенной и строгой статс-дамы. Она была уже преклонных лет и требовала от нас, чтобы мы очень рано ложились спать; это очень нас стесняло, прелестные июньские вечера мы должны были проводить в комнатах. Раз как-то вечером она, по обыкновению, выразила нам надежду, что мы ляжем спать, следуя ее примеру… Что делать! Нам следовало бы послушаться, но мы были молоды, нам так хотелось подышать вечерним воздухом в прелестном саду гатчинского дворца. Прождав несколько времени, пока старушка перестанет кашлять, и убедившись, что она спит, мы накинули на голову косынки и тихо гурьбой вышли из павильона» [103] .

Девушки надеялись погулять по аллеям и вернуться так же тихо, как и ушли. Не тут-то было. В парке они встретили великих князей, разговорились, как вдруг со стороны павильона раздался истошный крик. Проснувшаяся статс-дама звала на помощь. Оказалось, что ее разбудила летучая мышь, попавшая в комнату через раскрытое окно и запутавшаяся в складках чепца старушки. Вскочив и сбросив чепец, испуганная женщина обнаружила исчезновение всех своих подопечных… Естественно, фрейлинам влетело.

В мемуарах провинциальной дворянки А. Е. Лабзиной рассказывается, как ее муж, получивший образование во Франции и ставший поклонником «просвещенных семейных отношений», пытался перевоспитать ее, наивную деревенскую барышню, на светский манер. Он «велел не ранее с постели вставать, как в одиннадцатом часу. И для меня это была пытка и тоска смертельная — не видеть восходу солнца и лежать, хотя бы и не спала. И эта жизнь меня довела до такого расслабления, что я точно потеряла сон и аппетит, и ни в чем вкусу не имела, сделалась худа и желта» [104] .