В экономическом отношении — добиться равных с Англией, Францией и США условий для распространения своих товаров по миру и бесперебойного снабжения метрополии всем, в чём она нуждалась, включая сырьё и полезные ископаемые. Этой цели был призван служить самый масштабный проект германского империализма рубежа XIX—XX вв. — Багдадская железная дорога, ставшая, по словам В. В. Готлиба, «олицетворением стремления к проникновению на Средний Восток». «Назначение дороги, — пояснил историк, — состояло в том, чтобы, благодаря доведению её до Персидского залива, отвлечь ближневосточную, индийскую и дальневосточную торговлю от торговли с Лондоном по морю, направив её по суше — в Германию. Более того, безопасное расположение во внутренней части Малой Азии придало ей исключительное стратегическое значение в предстоящей борьбе с Великобританией».

Для завершения строительства и обеспечения функционирования дороги требовалась согласие Турции, России и Великобритании. С Турцией вопрос решился быстро. Россия по соглашению от 6(19) августа 1911 г. — подписанному в Петербурге, но известному как Потсдамское, поскольку оно оформило договорённость двух императоров, достигнутую годом раньше в Потсдаме, — обязалась не препятствовать сооружению магистрали в обмен на признание своих специальных интересов в северной Персии. В июне 1914 г. удалось договориться с Англией: за своё «непротиводействие» она потребовала отказаться от постройки последнего участка дороги, от Басры к Персидскому заливу, тем самым признав её господство на побережье. К моменту сараевского выстрела соглашение было готово, поэтому провоцировать войну с участием Лондона в такой ситуации было нелепо. Оно так и осталось неподписанным — явно не к выгоде Берлина. Эдвард Эрл, автор ценной книги о Багдадской железной дороге, сделал вывод: «Если бы соглашение состоялось десятью годами ранее, оно могло бы предотвратить отчуждение двух стран друг от друга. Если бы оно состоялось в любое другое время, кроме самого кануна великой войны, оно стало бы мощным стимулом для англо-германского сближения».

Добавлю также, что требования «равенства в колониях» нужны были Германии главным образом для получения уступок в Европе. По соглашению 1890 г. с Англией об уточнении границ колониальных владений в Африке она, в частности, отказалась от архипелага Занзибар (1900 кв. км) в обмен на остров Гельголанд (1,7 кв. км) в Северном море, который был превращен в крепость. Нацисты, требовавшие в 1930-е гг. возвращения колоний, тоже хотели воздействовать этим на Лондон и Париж ради пересмотра Версальского «мира».

Почему же Германию включают в число главных виновников мирового конфликта? Основное конкретное обвинение: она не только не удержала Австрию от войны с Сербией, но и провоцировала её, что было частью общего, далеко идущего плана. Вена не противилась, поскольку была несамостоятельна в своих решениях и находилась в «вассальной зависимости» от Берлина. Попробуем разобраться.

Марксистские историки объясняли всё предельно просто: экономически Австро-Венгрия была слабее Германии, поэтому политически зависела от неё. Объяснить таким же образом политику Берлина они не могли: экономическая экспансия требовала мира, а не войны, — поэтому в ход шли штампы вроде «тевтонского милитаризма».

Однако такая односторонняя трактовка не учитывает факторов, которые были важны тогда. Династия Габсбургов была старейшей в Европе, церемониал венского двора — самым пышным и классическим, поэтому там свысока поглядывали на Гогенцоллернов, Виндзоров и даже Романовых, а Обреновичей с Карагеоргиевичами и вовсе не считали за людей. К началу XX в. «пурпурный интернационал», как часто называли королевские дома Европы, похожие на одну большую семью, утратил монолитность, но многие монархи продолжали считать себя не только «помазанниками Божьими», но и «братьями». Вильгельм II дружил с Францем-Фердинандом, симпатизировал кузену Николаю II, уважал его отца Александра III и австрийского императора Франца-Иосифа, не любил «дядю Берти» — британского короля Эдуарда VII, которого считал инициатором «окружения» Германии и называл «интриганом». Но все они оставались родственниками, поэтому убийство эрцгерцога стало для кайзера не только потерей друга, но покушением на самое святое — на монархический принцип.

Вильгельм и Николай переписывались по-английски и называли друг друга на английский лад «Ники» и «Вилли». Пожалуй, лучшую характеристику им, а заодно и их знаменитой переписке, дал американский писатель германского происхождения Джордж Вирек, которого молва называла внуком Вильгельма I, а значит, ещё одним кузеном кайзера:

«Вильгельм хотел укрепить историческую дружбу Пруссии со своим могущественным соседом. Русское понимание монарха как помазанника Божия, абсолютная власть царя и патриархальное устройство русского общества укрепляли его привязанность. Царь был — по крайней мере в теории — тем, кем Вильгельм хотел быть. Возможно, было бы лучше, если бы Николай II правил в Германии, а Вильгельм II в России. Для России это точно было бы лучше. У Вильгельма были все качества, которых не хватало царю, — сильная воля, способность и мощное желание править самолично. В тоне искренней благожелательности Вильгельм — как один член «пурпурного интернационала», обращаясь к другому, — пространно писал Николаю о характере русского народа, глубоко укоренённой привязанности крестьян к «батюшке-царю» и о пагубности компромисса с революционными элементами. Этим Вильгельм раздражал царя, который не нуждался в уроках по теории самодержавия, к тому же от постороннего. Единственным последствием писем стало то, что царь, понимая собственную слабость, стал недоверчив и попытался освободиться от влияния слишком активного соседа».

Убийство эрцгерцога стало ударом не только по дому Габсбургов, но по самой империи. Правящие круги Вены и Будапешта сознавали, что двуединая монархия слабеет и что ей всё труднее отвечать на внешние и внутренние вызовы. Больше всего они боялись «дать слабину» — проявить неуверенность, нерешительность или зависимость от более сильных держав. Габсбурги и их верные слуги готовы были на всё для поддержания престижа династии. В Берлине это понимали и поддерживали их, но отнюдь не только из чувства монархической солидарности. Просто у Германии не осталось других реальных союзников.

Одним из самых беспощадных критиков внешней политики Германской империи оказался князь Бернгард фон Бюлов — бывший министр иностранных дел (1897—1900) и канцлер (1900—1909). Его воспоминания стали пространным обвинительным актом — некоторые прямо говорили «пасквилем» — против кайзера и Бетман-Гольвега, сменившего Бюлова во главе правительства. Понимая, какую бурю возмущения они вызовут, автор завещал напечатать записки посмертно. Прочитав их, Вильгельм II сказал: «Первый раз вижу человека, который совершил самоубийство после смерти». Кайзер изображён в них бездарным политиком, бездарным военным и почти сумасшедшим, Бетман — нерешительным, тщеславным и обидчивым бюрократом, ничего не понимавшим в дипломатии.