Граф Даван прервал Фремона:

– Эта оправа не может быть работы Филиппа Каффьери, – произнес он тоном скорбной мудрости. – На ней имеется метка «С», увенчанная геральдической лилией. Это марка Кресана. Можно этого не знать. Но незачем утверждать то, что не соответствует истине.

Фремон продолжал упрашивать:

– Сударыня, покажите ваши перлы: присоедините к этому экспонату настенный ковер с лепренсовской «Московской невестой». И вы заслужите право на национальную признательность.

Она готова была уступить. Но, прежде чем согласиться, она вопросительно посмотрела на Жозефа Лакриса, который сказал ей:

– Пошлите им ваш восемнадцатый век, раз им его не хватает.

Затем из уважения к графу Давану она спросила, как ей поступить.

Он ответил:

– Поступайте, как хотите. Мне нечего вам советовать. Пошлете ли вы свою мебель на выставку или не пошлете, это все равно. Из ничего ничего не выйдет, как говорил мой старый друг Теофиль Готье.

«Номер прошел! – подумал Фремон. – Сейчас извещу министерство, что выцарапал коллекцию Бонмонов. Это стоит орденской розетки».

И он внутренне улыбнулся. Не то, чтобы он был глупцом. Но он но презирал общественных отличий и находил пикантным, что осужденный коммунар может стать кавалером ордена Почетного легиона.

– Мне еще надо подготовить речь для воскресного банкета в Грандз'Экюри, – сказал Жозеф Лакрис.

– О! – вздохнула баронесса. – Не трудитесь. Это лишнее. Вы так замечательно импровизируете!..

– А кроме того, мой милый, – заметил Жак де Кад, – вовсе не трудно выступать перед избирателями.

– Не трудно, если хотите, – отвечал избранник народа Лакрис, – однако дело во всяком случае деликатное. Наши противники кричат, что у нас нет программы. Это клевета; у вас есть программа, во…

– Охота на красных куропаток! вот в чем программа, господа, – вмешался Серебряная Нога.

– Но избиратель, – продолжал Жозеф Лакрис, – сложнее, чем обычно себе представляют. Так, меня избрали в Грандз'Экюри монархисты, затем, разумеется, в бонапартисты, а также… как бы это выразиться?., республиканцы, которые не хотят республики, но все же остаются республиканцами. Такое умонастроение не редкость среди мелких торговцев в Париже. Например, колбасник, председатель моего комитета, кричит об этом во всю глотку: «Республика этих республиканцев, на черта она мне нужна! Если б я мог, я взорвал бы ее даже с риском самому взлететь на воздух. Но за пашу республику, господин Лакрис, я готов пожертвовать жизнью…» Конечно, есть почва для соглашения: «Объединимся вокруг знамени… Не дадим в обиду армию… Долой изменников, подкупленных иностранцами и подрывающих национальную оборону…» Чем это не почва для соглашения?

– Есть еще антисемитизм, – вставил Анри Леон.

– Антисемитизм, – ответил Жозеф Лакрис, – пользуется успехом в Грандз'Экюри, потому что в квартале много богатых евреев, которые заодно с нами…

– А антимасонская кампания! – воскликнул Жак де Кад, который был религиозен.

– Все мы в Грандз'Экюри стоим 8а то, чтобы бороться с франкмасонами, – отвечал Жозеф Лакрис. – Те, кто посещает обедню, упрекают их в том, что они не католики. Социалисты-националисты упрекают их в том, что они не антисемиты. Каждое из наших сборищ заканчивается под тысячекратный крик: «Долой масонов!» В ответ на это гражданин Бисоло восклицает: «Долой поповщину!» Наши друзья тотчас же бьют его, опрокидывают наземь, топчут ногами, а полицейские волокут в участок. Дух в Грандз'Экюри превосходный. Но есть и ложные взгляды, которые надо искоренить. Мелкий буржуа еще не понимает, что одна только монархия в состоянии его осчастливить. Он еще не чувствует, что он морально вырастает, когда склоняет колени перед церковью. Лавочника отравили дурными книгами и дурными газетами. Он против злоупотреблений, приписываемых духовенству, и против вмешательства священников в политику. Многие из моих избирателей сами называют себя антиклерикалами.

– Вот как! – с грустью и удивлением воскликнула баронесса де Бонмон.

– В провинции, сударыня, происходит то же самое, – сказал Жак де Кад. – По-моему, это значит выступать против религии. Кто против клира, тот против веры.

– Незачем скрывать от себя, – добавил Лакрис, – нам остается еще многое сделать. Какими способами? Вот это надо решить.

– Я стою за насильственные способы, – отозвался Жак де Кад.

– За какие? – спросил Анри Леон.

Наступило молчание, и Анри Леон продолжал:

– Мы достигли поразительных успехов. Но Буланже тоже достиг поразительных успехов. А между тем он вышел из строя.

– Его вывели из строя, – сказал Лакрис. – Нам нечего опасаться, что и нас выведут из строя. Республиканцы отлично защищались против него и очень слабо против нас.

– Поэтому я боюсь не наших врагов, а наших друзей, – опять заговорил Леон. – У нас есть друзья в палате. А чем они занимаются? Они не сумели даже хорошенько попотчевать нас маленьким министерским кризисом вкупе с маленьким президентским кризисом.

– Это было желательно, – возразил Лакрис. – Но это было невозможно. Если бы было возможно, Мелин бы это сделал. Надо быть справедливыми. Мелин делает, что может.

– В таком случае, – сказал Леон, – нам остается терпеливо ждать, чтобы республиканцы в сенате и в палате уступили нам место. Вы так это себе представляете, Лакрис?

– Ах! – вздохнул Жак де Кад, – я жалею о том времена, когда пускали в ход кулаки. Это было хорошее время.

– Оно может вернуться, – сказал Анри Леон.