– М-м-м... С капустой - мой любимый.
– Восхитился я.

– По моему традиционному рецепту. Твой папа обожал его, он очень любил все домашнее. Хотя ему, с его непостоянным настроением, было трудно угодить. Бывало, испечёшь что-нибудь, он берет первый кусок на пробу, а сама стоишь с замиранием сердца смотришь на него, какой вердикт он вынесет. Каждому хочется, чтоб с достоинством оценили его труд. Он был очень, как это бы сказать, не то чтобы прихотлив, требователен к еде.

– С утонченным вкусом.
– Поправил я.

– Да, наверно, так. Но вот пироги он всегда без сомнений и критики съедал под чистую.
– Она замолчала, о чем-то задумалась. Я пытался уловить у себя в голове отрывки воспоминаний об отце.
– Ах!
– Неожиданно вскрикнула она и слегка ударила по столу.
– Чуть ведь не забыла.

Бабушка еще пару секунд смотрела на меня с выпученными глазами, затем соскочила и убежала в комнату. Откуда потом доносились копошащиеся звуки, сопровождающиеся тихим бормотанием. Похоже, она что-то искала и, найдя, бабушка направилась назад. Мой мозг завибрировал. Я схватил телефон, но он молчал. С каждым бабушкиным шагом пронзительная дрожь возрастала, застучали зубы, руки затряслись, в голове началась настоящая метелица, в глазах помутнело. Схватившись за голову, я начал глубоко дышать, пытаясь успокоиться. Будет ужасно, если баба застанет меня в таком состоянии. Когда же она появилась за спиной, в дверном проеме, синдром достиг критичной точки и мое тело чуть не вывернуло наизнанку. Дыхание сперло, раскрыв рот, я пытался набрать воздух. Бабушка села на свое место, держа в руках небольшую белую коробочку в виде куба. Как только шкатулка коснулась стола, приступ мгновенно исчез, но небольшой мандраж остался.

– Максим, да ты весь бледный будто мел.
– Ужаснулась она.
– Что с тобой? Ты болен?

– Все нормально, ба. Неожиданно поперхнулся.
– Я приложил ко рту ладонь, сжатую в кулак и кашлянул для правдоподобности.
– Побледнел аж от испуга, наверно. Что это?
– Перевел разговор на белую коробку.

Она еще несколько секунд с опаской, испуганным взглядом осматривала меня, затем, оставив подозрения, перевела взгляд на принесенный куб.

– Это память о твоем отце, его частичка. Не знаю, откуда у него эта вещь, никогда не видела ее у него.
– Она вздохнула.
– Незадолго до его исчезновения, он попросил меня об одолжении. Твой папа поручил меня передать это тебе не раньше твоего двадцать первого дня рождения. С чем это связано? Не знаю. Я пыталась ему объяснить, что могу не дожить до этого дня, но он уверял меня в обратном. Он сказал, что у него самого не получится это сделать. А я доживу.
– Она замолчала. Ее глаза намокли, но она сдержала слезы.
– Не знаю, почему он был так уверен в этом? Откуда он знал, что все так произойдет?
– Ее голос дрожал от накопившихся слез.
– Тем не менее, теперь это твое. Правда, я пыталась пару раз взглянуть на эту вещь, но у меня никак не получалось открыть шкатулку - крышка словно приклеена. Что в ней, я видела лишь однажды, когда отец передавал мне ее.

Бабушка пододвинула ко мне коробку. Это была обычная белая, с едва заметной гравировкой, из не понятного незнакомого мне камня шкатулка. Я повертел ее в руках, намеков на замки нигде не обнаружил. Крышка поддалась с первого раза. Внутри, на черной подушке, обхватив ее вкруговую, лежал широкий золотой браслет. Внешний вид, само исполнение рассказывали о его дороговизне. Основой браслета служил профиль цветка из пяти заостренных листьев и длинного изогнутого стебля, заключенного в золотой неправильный овал. От овала в обе стороны чередой убегали звенья в виде заостренной на концах подковы, соединенные между собой тремя цепочками. Каждое следующее звено было меньше предыдущего, поэтому ширина браслета уменьшалась ближе к застежке.

– Это просто нереальный браслет!
– Изумился я, доставая его из коробки.
– Просто огромный. И тяжеленный. Сто процентов - ручная работа настоящего профи. И золото, наверно, все двадцать четыре карата. Никогда ничего подобного не видел.

Зачарованный, я рассматривал золотой шедевр, вертя в руках. Наверняка ему ни одна сотня лет: исполнен в стиле этрусков, даже, наверно, эпохи императоров древнего Рима. Каждое звено-подкова изрезано образами каких-то существ и незнакомыми символами. И еще цветок. Цветок что-то мне напоминал, что-то знакомое, будто я уже видел подобный.

– Баб, а тебе не кажется этот цветок знакомым?

Она наклонила голову набок, рассматривая цветок.

– Нет.
– Ответила бабушка.

– Просто он мне что-то напоминает. Где-то я уже видел подобный. Значит, папа не объяснил, откуда у него это?
– Она повертела головой.

Я надел браслет на руку. Тот лег идеально по запястью. Повертел руку в воздухе, оценивая получившуюся комбинацию.

– Смотрится шикарно.
– Сказала бабушка.
– Ну все, теперь первый парень на деревне будешь.

– Ага. Да только в деревне один дом, щеголять не перед кем.
– Мы оба слегка усмехнулись.

– Носи с удовольствием. Теперь это будет семейной реликвией.

– Да только реликвию нужно в шкатулке хранить, не нося.

Посидев еще какое-то время, я заявил бабушке, что хочу завтра с утра уехать к маме. Она, конечно же, расстроилась и я понимал ее, но мне нужно было решить проблему с мамой. Мои заявления о моем визите на обратном пути успокоили ее расстроенное сердце. После чего я оставил ее одну, отправившись прогуляться. Мне самому всегда было грустно, сердце, словно сырую тряпку выжимала печаль, когда, уезжая, я оставлял ее одну совсем старенькую, наедине со своими печалями и незамысловатыми заботами, с одинокими слезами на щеках и молитвами за нас, в ее совсем выцветшем черно-белом мире, где краски и радость приносили только разговоры с цветными фотографиями и весточки от нас. А сейчас бабушка была абсолютно живой. Словно распустившийся цветок, она впитывала, накапливая, будто запасаясь на зиму, тепло моего короткого присутствия. Даже сейчас, прогуливаясь по темной зимней улице, я знал, что бабушка там, в пустой квартире чувствует себя не одинокой, зная, что я здесь, совсем недалеко. И ожидание моего скорого возвращения густо заполняло пустоту ее квартиры. Одно из самых страшных зол на Земле - одиночество. Больше всего на свете я всегда боялся не смерти, не отсутствия денег, не войны, а одиночества. Я никогда не понимал тех детей, которые в легкую отдавали своих стариков в дома престарелых, оставляли их одних, до смерти не вспоминая и не навещая их. Неужели эти глупые, бессердечные люди никогда не задумывались о том, что сами могут оказаться в таком положении? Да даже если и не окажутся, как можно оставить того, кто всю жизнь любил тебя, подарив все свое тепло, кто ночами из-за тебя не спал, каким-то людям?

Глава 8

Размышляя, я оставил город позади и, пересеча дорогу, свернул в неосвещенный, непроглядный лес. Практически сразу отыскал в глубоких сугробах тропинку, протоптанную заядливыми рыбаками. Повалил густой снег крупными, мягкими, плавно падающими снежинками. Где-то глубоко в лесу поблескивал желтый огонек, по-видимому всего, костер. Внизу лесного холма, недалеко от рыбачьей тропы, расстелилось белое поле покрытого льдом пруда. Хорошо здесь: вдали от городской суеты, наедине с природой. Место для успокоения души. Я брел потихоньку, думая о сегодняшнем вечере, о бабушке, об отце и его подарке и, конечно же, о навсегда поселившейся в моей голове Кире. По мере удаления вглубь леса я стал замечать, что тот огонек все ближе ко мне, как бы тропинка не виляла. И действительно, через пару минут я вышел на костер в нескольких шагах выше по холму от тропы. У костра присел затененый силуэт человека. Решив не привлекать внимания, я постарался как можно тише пройти мимо него, хотя этого трудно было сделать в чистейшей тишине, где было слышно только потрескивание костра. Но не тут-то было. Через пару шагов из-за дерева навстречу мне, застегивая ширинку, вышел еще один человек. Озаренная костром его левая сторона лица была крайне удивлена. Мужчина, как и я, не ожидал встретить чужака на своем пути.