— Я имел в виду именно это, Маргарет. Ты не должна обманывать себя, не должна сомневаться в реальности моих слов, в моих намерениях и решениях.

Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, и Маргарет наконец поверила, что все окончательно решено. Она поднялась и направилась к двери. Когда она взялась за ручку, отец позвал ее. Он стоял у камина, опустив голову и ссутулясь, но, как только она подошла, выпрямился во весь рост и, положив руки ей на голову, торжественно произнес:

— Да благословит тебя Бог, дитя мое!

— И да примет Он тебя в Его Церковь, — ответила она от всего сердца.

В следующий момент она испугалась, что такой ответ на его благословение может быть истолкован как неподобающий, непочтительный в устах дочери, и она обвила руками его шею. Он прижал ее к своей груди. И она услышала, как он бормотал про себя:

— Мученики и проповедники претерпели даже большую боль, и я не отступлю.

Оба вздрогнули, услышав, как миссис Хейл зовет свою дочь. Они отпрянули в стороны, полностью осознавая то, что им предстояло сделать. Мистер Хейл поспешно сказал:

— Иди, Маргарет, иди. Меня завтра не будет. К вечеру ты расскажешь все матери.

— Да, — ответила она и вернулась в гостиную, потрясенная до глубины души.

Миссис Хейл рассказывала дочери о том, как планирует помочь бедным этой зимою. Маргарет не могла не слушать, но каждый новый проект все глубже ранил ее сердце. К тому времени, как грянут первые морозы, они будут уже далеко от Хелстона. Ревматизм старого Саймона станет сильнее, а зрение — хуже, и не будет никого, кто пришел бы и почитал ему, кто принес бы ему горячий бульон и теплую одежду. А если кто-то и придет, то это будет незнакомый человек, и старик станет тщетно высматривать на дороге ее. Маленький сынишка Мэри Домвиль, калека, будет подползать к двери, напрасно ожидая, что Маргарет вот-вот выйдет из леса. Ее бедные друзья никогда не поймут, почему она покинула их, а кроме них, есть и другие.

— Папа всегда тратил часть от своего заработка на нужды людей в приходе. Я, возможно, посягаю на будущие доходы, но зима, похоже, будет суровой, и нашим бедным людям нужно помочь.

— О мама, давай сделаем все, что можем, — сказала Маргарет, думая лишь о том, что это будет последняя возможность помочь своим дорогим друзьям, — мы здесь долго не задержимся.

— Ты не заболела, моя дорогая? — спросила миссис Хейл с беспокойством. — Ты выглядишь бледной и утомленной. Это все сырой, нездоровый воздух.

— Нет-нет, мама, это здоровый воздух. Он самый чистый, самый свежий — особенно после дыма Харли-стрит. Но я устала, наверно, пора ложиться.

— Еще не так поздно, только половина десятого. Но тебе лучше лечь, дорогая. Попроси Диксон сварить тебе овсяной каши. Я приду навестить тебя, как только ты ляжешь. Боюсь, что ты простудилась или это плохой воздух от стоячих прудов…

— О мама, — сказала Маргарет, улыбаясь через силу и целуя миссис Хейл. — Я хорошо себя чувствую, не тревожься обо мне, я просто устала.

Маргарет поднялась наверх. Чтобы унять беспокойство матери, ей пришлось съесть тарелку каши. Она обессиленно лежала в кровати, когда миссис Хейл пришла сделать последние распоряжения и поцеловать дочь, прежде чем пойти к себе. Но как только Маргарет услышала, что дверь в комнату матери закрылась, она вскочила с кровати, накинула домашний халат и принялась расхаживать по комнате, пока скрип одной из половиц не напомнил ей, что не следует шуметь. Тогда она устроилась в нише окна. Этим утром, когда она бросила взгляд сквозь стекло, ее сердце танцевало при виде яркого чистого света на башне церкви, что предсказывало хороший и солнечный день. Этим вечером — уже прошло больше шестнадцати часов — она сидела слишком переполненная горем, чтобы плакать, но с тупой холодной болью в сердце, которая, казалось, навсегда лишила ее юной жизнерадостности. Визит мистера Леннокса, его предложение были сном, чем-то далеким и несущественным. Ее отец позволил сомнениям войти в свою душу и стал еретиком, изгоем. Все это превратило ее жизнь в одно огромное горе.

Маргарет всматривалась в темно-серые очертания церковной башни, тонущие в темно-синей вечерней дымке. Она чувствовала, что могла бы так вглядываться вечно, с каждым мгновением видя все дальше, но не получая знамения от Бога. В этот момент ей казалось, что земля безлюдна и пустынна, словно накрыта железным куполом, за пределами которого может царить несказанный покой и слава Всевышнего. Эти бесконечные глубины пространства в их неподвижном спокойствии были более обманчивыми, чем любые материальные границы. Они заглушали вопли земных страдальцев, мешая им подняться в бесконечно великолепный простор и затеряться — затеряться в нем навсегда, прежде чем они достигнут Его престола.