— Я встала так рано! Так приятно выйти из дома на свежий утренний воздух. Думаю, поэтому я такая сонная. Но разве это не великолепный жаркий день? Интересно, может ли итальянское небо, о котором говорят, быть голубее этого… того, что немного виднеется между дубами… вот!

Она выдернула руку и обеими руками повернула голову отца, чтобы он смог увидеть то самое небо, о котором она говорила. Ее поразила его необычная молчаливость.

— Ты получил весточку от мисс Эйр, папа? Как они все? Все еще болеют скарлатиной? Ты знаешь, папа, я думаю, что ты выглядишь не очень хорошо. Тебе нужно забрать меня домой, чтобы я позаботилась о тебе. Когда я могу поехать домой?

— Выгляжу не очень хорошо? Должно быть, это все твои фантазии, гусенок. Я чувствую себя необычайно хорошо, и я должен выглядеть хорошо, потому что… у меня есть для тебя новость, маленькая женщина, — он чувствовал, что разговор получается нескладным, но решил продолжать. — Догадайся, какая?

— Как я догадаюсь? — ответила Молли, но ее тон изменился, она была явно встревожена, словно инстинктивно что-то предчувствовала.

— Видишь ли, любовь моя, — сказал он, снова беря ее за руку, — ты находишься в таком затруднительном положении… девушка, взрослеющая в такой семье, как наша… молодые люди… с моей стороны это оказалось неисправимой глупостью. А я обязан так часто уезжать.

— Но есть мисс Эйр, — промолвила Молли, бледнея от усиливающегося неопределенного предчувствия того, что должно случиться. — Дорогая мисс Эйр, мне не нужен никто, кроме нее и тебя.

— Все же бывают такие времена, как сейчас, когда мисс Эйр не может быть с тобой. Она живет не с нами, у нее есть другие обязанности. Некоторое время я находился в большом затруднении, но, наконец, я предпринял шаг, который, надеюсь, сделает нас обоих счастливее.

— Ты снова собираешься жениться, — помогая ему, произнесла она тихим, бесстрастным голосом, мягко вынимая свою руку.

— Да. На миссис Киркпатрик… ты помнишь ее? В Тауэрсе ее зовут Клэр. Вспомни, как добра она была к тебе в тот день, когда тебя там забыли.

Молли не ответила. Она не могла подобрать слов для ответа. Она боялась вымолвить слово, чтобы чувство гнева, неприязни, возмущения — то, что накипело в ее душе — не нашло выход в слезах, криках, или что еще хуже в неистовых словах, которые никогда не забудутся. Словно кусок твердого грунта, на котором она стояла, откололся от края, и она падала в бескрайнюю пучину одна.

Мистер Гибсон заметил, что молчание было неестественным, и почти угадал его причину. Но он знал, что ей нужно дать время примириться с этой мыслью, и все еще верил, что этот шаг послужит ее возможному счастью. Кроме того, он чувствовал облегчение, что тайна раскрыта, и признание, которого он так опасался последние двадцать четыре часа, сделано. Он продолжал повторять все свои резоны для заключения этого брака — он уже знал их наизусть. — Она подходит мне по возрасту. Я не знаю точно, сколько ей лет, должно быть, около сорока. Мне бы не хотелось жениться на ком-нибудь помоложе. Ее глубоко уважают лорд и леди Камнор и их семья, что само по себе достоинство. У нее очень приятные и изысканные манеры… конечно, от общества, в котором она вращалась… а ты и я, гусенок, привыкли быть немного бесцеремонными, поэтому сейчас мы должны совершенствовать наши манеры.

Она ни слова не ответила на этот шутливый тон. Он продолжил:

— Она умеет вести дом… и экономна к тому же… поскольку в последние годы у нее была школа в Эшкоме и ей приходилось устраивать дела большого семейства. И последнее, но не менее важное, у нее есть дочь… примерно твоего возраста, Молли… которая, конечно, приедет жить с нами и станет прекрасной компаньонкой… сестрой… тебе. Молли по-прежнему молчала. Наконец, она произнесла:

— Поэтому меня отослали из дома, чтобы все можно было тихо устроить в мое отсутствие?

Она говорила с горечью в сердце, но эффект, произведенный этими словами, вывел ее из притворной безучастности. Мистер Гибсон вскочил и быстро вышел из комнаты, что-то бормоча про себя… она не слышала, что именно, хотя бежала за ним через темные каменные коридоры, к ярко освещенному двору, к конюшне.

— О, папа, папа…я не в себе… я не знаю, что сказать об этом отвратительном… противном…

Он вывел лошадь во двор. Она не знала, слышал ли он ее слова. Сев на лошадь, мистер Гибсон обернулся и мрачно посмотрел на нее:

— Думаю, что для нас обоих будет лучше, если я сейчас уеду. Мы можем наговорить друг другу слов, которые будет трудно забыть. Мы оба сейчас взволнованы. Завтра мы успокоимся. Подумав об этом, ты увидишь, что главный… самый важный мотив, я имею в виду… это твое благо. Ты можешь рассказать миссис Хэмли… я имею в виду, рассказала бы ей сама. Я снова приеду завтра. Прощай, Молли.

Уже прошло много времени, как мистер Гибсон уехал, уже давно затих стук копыт его лошади по округлым камням вымощенной дороги за соседними лугами, а Молли все еще стояла там и затуманившимся взором вглядывалась в даль, где скрылся ее отец. Казалось, что ее дыхание остановилось, только два или три раза за долгое время она издала жалобный вздох, который перерос в рыдания. Наконец, Молли повернулась, но не могла пойти домой, не могла рассказать миссис Хэмли, не могла забыть, как ее отец смотрел на нее, говорил с ней… и покинул ее.