Но не хочу, о други, умирать…

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, —

но уже какое необъятное пространство лежит между первым опытом Ленского и последней формой, данной его мысли Пушкиным в 1830 году.

Прибавим, что оба приведенных отрывка, набросанных в самом ходу сочинения, заменены в XVI строфе шестью стихами, но что поэт наш только в 6-й главе (строфа XXI), пред дуэлью Ленского, решился дать новый, настоящий образчик поэзии его. Это уже романтическая, журнальная элегия двадцатых годов, писанная ямбами, как и «Онегин».

Есть еще несколько мест во второй главе, уже не оставивших ни малейшего следа в самом романе. Это все те невольные и незаметные приросты в создании, которые Пушкин отсекал тотчас же при появлении их, но и в них еще легко усмотреть его руку и свойства его таланта. После XVII строфы:

Блаженней тот, кто их не знал,

. . . .

И дедов верный капитал

Коварной тройке не вверял, —

Пушкин пишет еще две строфы с шуточным изображением волнений азартной игры, которое заключается стихами:

Мелок оставил я в покое:

«Атанде» – слово роковое —

Мне не приходит на язык.

От рифмы тоже я отвык.

Что буду делать? Между нами,

Всем этим утомился я.

На днях попробую, друзья,

Заняться белыми стихами.

Так, еще в 1823 году Пушкин шутил над белыми стихами, которыми через два года написал «Бориса Годунова». Далее, за строфой XXII, встречается портрет Ольги:

Ни дура английской породы,

Ни своенравная мамзель

(Благодаря уставам моды

Необходимые досель)

Не баловали Ольги милой.

Фадеевна рукою хилой

Ее качала колыбель…;

Она ж за Ольгою ходила,

Стлала ей детскую постель,

«Помилуй мя» читать учила,

Бову средь ночи говорила,

Поутру наливала чай —

И баловала невзначай.

Все это отброшено в романе и заменено совсем другой мыслью:

… Но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил;

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

(Глава 2, стр[офа] XXIII) Само окончание главы еще сильно разнится с черновой рукописью поэта. Вместо задушевного голоса, вместо благородной надежды, теперь уже превратившейся в существенность, какие слышатся в этой строфе:

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда.

Без неприметного следа

Мне было б грустно свет оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук…

Вместо этого прекрасного конца вторая глава завершается в рукописи шуткой, как любил оканчивать Пушкин свои сердечные излияния, по известной своей пугливости перед толками и пересудами людей.

Но может быть (и это даже

Правдоподобнее сто раз),

Изорванный, в пыли и саже,

Мой недочитанный рассказ,

. . . .

С[лужанкой] изгнан из уборной,

В передней кончит век позорный,

Как «Инвалид», иль «Календарь»,

Или затасканный букварь.

Ну что ж? в гостиной иль передней

. . . .

(Не я первой, не я последний)

Равны читатели —

. . . .

Над книгой их права равны…

Пушкин недоделал и выбросил строфу, победив на этот раз свою осторожность и врожденную уклончивость. Третья глава открывается в рукописи пометкой: «8 février, la nuit [213] . 1824». В ней также есть выпущенное место, особенно характеристическое в отношении Онегина. После отправления известного письма Татьяны к Онегину со внуком няни (строфа XXXV) следует еще строфа:

… Внук нянин воротился.

«Ну что ж сосед?» – «Верхом садился

И положил письмо в карман,

Татьяна». – Вот и весь роман!

Теперь как сердце в ней забилось!

О боже, страх и стыд какой!

В груди дыхание стеснилось…

. . . .

На мать она глядеть не смеет;

То вся горит, то вся бледнеет,

При ней, потупя взор, молчит…

И чуть не плачет…

В посмертном собрании сочинений Пушкина 1838–1841 гг. было приложено под названием «Новые строфы из «Евгения Онегина» несколько образчиков подобных выпусков. Все они относятся к III главе и притом указаны в издании как принадлежащие к строфам X, XXV и XXVI. Строфы эти, однако ж, замещены в тексте романа другими, так что приложения эти уже составляют не черновую, а двойную работу поэта: на некоторые строфы приходилось у него по две редакции, и, вероятно, даже по нескольку редакций. Всего замечательнее, что их нет в оставшихся бумагах его. Этим уже доказывается существование другой, полной копии «Евгения Онегина», которую, несмотря на старания наши, мы уже не могли видеть [214] .

Четвертая глава романа начинается в печати прямо с пропуска шести строф (I, II, III, IV, V, VI), но читатель может заместить их в уме своем теми строфами «Онегина», которые известны под заглавием «Женщины». По нашему мнению, они принадлежат к этому месту. Мы уже выписали прежде из IV главы романа наряд Онегина, не попавший в печать, может быть, и потому, что, говорят, он очень походил на тот, который усвоил себе сам Пушкин в Кишиневе. Это, кажется, единственное место в главе, откинутое автором при исправлении.

С четвертой главы мы уже теряем нить романа. Он писался, вероятно, с этой поры в особенной тетради, не сохранившейся в бумагах, где остаются только отдельные клочки и этюды его. Но и тут попадаются беспрестанно подробности, заслуживающие полного внимания; так, в 7-й главе есть место, где как будто начиналась картина, брошенная на половине. В смутных ее красках видны все пробы, так сказать, художнической кисти, и в этом отношении она особенно любопытна. После описания уединенной гробницы Ленского и выхода замуж Ольги, предмета его поэтических восторгов, следует отрывок неконченный и неотделанный, который в печати заменен одними римскими цифрами: VIII, IX. Эти римские цифры выражают черновую работу, покинутую автором:

Раз, вечернею порою,

Одна из дев сюда пришла;

Казалось, тайною тоскою

Она встревожена была.

Объятая невольным страхом [215] ,

Она в слезах пред милым прахом.

Стояла, голову склонив

И руки с трепетом сложив;

Но тут поспешными шагами,

Красуясь черными усами,

Ее настиг младой улан,

Затянут, статен и румян.

Здесь следуют отдельные стихи, которых иначе нельзя считать, как следами фантазии, предоставленной себе самой, чтоб иметь случай проверить ход ее впоследствии: