Таким другом в Мали для меня стал Бирама Хайдара. Он как-то сразу выбрал в доверенные меня, белого, хотя я к тому повода, кроме доброжелательности, не подал. Он являлся в гости за советами неожиданно, незвано; ставил вопросы, от которых меня порой бросало в жар и холод. Вот так однажды пришел и тоскливо произнес: «Семья решила женить меня во второй раз. Что делать?»

Я долго молчал под его испытующим взглядом и, не придумав ничего путного, ответил уклончивым, бессмысленным вопросом:

— А как на это смотрит твоя жена?

Да и что можно было посоветовать ему? Человеку необходимо было выговориться — и он начал выкладывать мне свои горести. Как это часто случается с людьми обиженными — обычно кроткими и безответными, — в самораздуваемом запале его потянуло к социальным обобщениям.

— Я хочу иметь семью, как у белых, только одну — мою нынешнюю жену и детей. А деревня пусть катится куда подальше. Пусть они наконец оставят меня в покое, — поднял он мятеж против стародавних нравов своего народа.

Подобные жалобы я не раз слышал здесь, в Мали, да и повсюду в Западной Африке от разных людей. Многие городские знакомые желают, чтобы ячейкой общества, как и в Европе, стала необременительная моногамная семья — без непрошеных, больше смахивающих на приказы советов родителей мужа и жены, без назиданий и вмешательства старейшин, глав родов и вождей деревень. Ведь у африканцев семья включает как кровных родственников, так и родичей по браку, принадлежащих к трем-четырем поколениям. Так что, когда Бирама показывал: «Вот мой дядя» или «Вот парень из моей деревни», — это могло означать, что тот из одной семьи, но не обязательно из одной и той же деревни. Это мог быть двоюродный дядя по материнской линии или троюродный племянник по линии отца.

Город с исподволь проникающей в его быт формулой «семья, как у белых» все более выглядит чужеродным телом, островком среди едва затронутого ветром перемен застывшего болота деревенских устоев. Хотя площадь островка пядь за пядью расширяется.

— Корень зла — в воспитании, — тяжко вздыхает Бирама. — Африка взяла неудачный старт в современность из-за косного подхода к воспитанию детей. Горькая правда не в том, что наши дети плохо воспитаны, а в том, что они вообще не умеют вести себя.

Бираме чуть более тридцати. По утрам он исправно ходит в какую-то контору, где его, впрочем, как и других чиновников (бюрократ и в Африке бюрократ), немыслимо застать. На досуге — это его хобби — вырезает маски и статуэтки из эбенового или красного дерева. Бирама поколесил по Африке, побывал в Дакаре и Абиджане и среди своих слывет тертым калачом. Его не удовлетворяет образ жизни соплеменников. В наивной открытости Бирамы, когда он философствует о жизни, появляется нечто почти подвижническое. Совесть не разлучается с его душой. По африканским понятиям, он не от мира сего, витает в облаках.

— У нас не знают, что такое настоящая семья, — сокрушается Бирама. — Когда я рассказываю им о семье у белых, они вроде бы одобряют, цокают языками и кивают: «Ты прав». А в конкретных случаях поступают по старинке… Африку губит самодовольство, невосприимчивость к новому. Люди здесь иногда возмутительно равнодушны к полезным заимствованиям извне и предпочитают ходить по тропинкам, протоптанным предками. Даже девушки, окончившие курсы домоводства, выйдя замуж, делают все через пень-колоду, как их нигде не учившиеся матери.

Воля рода, клана давит на него, как на любого африканца. Над маленькой семейной ячейкой, включающей Бираму, его жену и детей, зримо вырисовывается силуэт большой семьи — деревни, которой он нехотя подчиняется. Род время от времени повышает голос, пытаясь диктовать свою волю. Загвоздка в случае с моим героем еще и в том, что диктует не род матери — покладистые фетишисты, а отцовский — правоверные мусульмане, коммерсанты, организованные и хищные, в сознании которых поклонение Аллаху уживается с уважением к родным тотемам. «Большая семья» имеет право на таких, как он. Ему с колыбели внушали: «Старик и лежа видит далеко, а ребенок и стоя — ничего».

— Может ли человек чувствовать себя главой семьи, если он — вечное дитя деревни, если все важные решения по поводу его жен и детей принимают старейшины, вельможи, а не он сам, если деревня может его женить, разженить, определить будущее его детей? — он выстреливает вопрос за вопросом.

Я молчу: поучать других легче, чем самому быть рассудительным. Да и, быть может, вовсе не так плохо, когда род не только стесняет действия своего члена, но и предписывает ему взвешенные, проверенные веками действия.