И чем ближе разумный и образованный человек к власти, тем больше он в такой технократический подход верит.

Большинство подобных людей – от Дмитрия Козака до Михаила Дмитриева – воспитывалось в советское время, однако так и не стало ни достаточно советским, чтобы перенести на бюрократию теорию о классовом обществе, – ни антисоветским, чтобы прочесть в самиздате «Новый класс» Милована Джиласа. Югославский коммунист еще в 1957-м написал (за что и получил семь лет тюрьмы) книгу, в которой определил и место бюрократии в обществе (она живет за счет не производства, а перераспределения), и ее внутреннюю структуру (номенклатура есть способ кадрового обновления).

Я знакомством с этой, не бог какой сложности, идеей был потрясен. Оказывается, чиновник – это не формалист-крючкотвор (с чем и во времена СССР власть великодушно разрешала бороться), а представитель класса, стремящегося захватить не ему принадлежащий продукт.

Иначе говоря, чиновничество – это класс, стремящийся уничтожить институт собственности, пожрать чужой труд: бактерия на клубне, лиана на дереве. Если собственность сильна, жизнь с паразитом превращается в симбиоз: бюрократия контролирует вторичное распределение, создавая питательный слой для мелкой социальной флоры (да, пожалуй, и фауны). Стоит институту собственности ослабнуть, – гибнет весь лес.

Взгляните на IPRI, индекс прав собственности 2007 года: Норвегия в нем на первом месте, Великобритания – на шестом, Россия – на шестьдесят третьем (выше Нигерии, ниже Пакистана). Теперь догадайтесь, в какой из стран – шестой или шестьдесят третьей – граждане получают паспорта для выезда за рубеж за три дня и по почте, а в какой – через месяц и после слез в очередях. Из какой страны бизнесмены сбегают – а в какой уверены в юридической защищенности бизнеса.

В России бюрократия всегда была невероятно сильна не в силу размеров территории (или славянской души), а из-за слабости собственности. До революции собственность ограничивалась общиной или монархом. После революции собственность исчезла вообще, и началась чиновничья вакханалия, когда от сохи и станка все разбрелись кто в культ, кто в полит, кто в просвет, – в общем, в учреждения. Худшее время нашей бюрократии – ельцинские реформы, создание класса собственников, массовый исход в честный бизнес. Новый ренессанс – Путин, ограничение распоряжения собственностью, лояльностью режиму, посадка Ходорковского, бегство Гуцериева, навязчивые предложения продать (передать) бизнес «нужным людям», неизменно аффилированным с питерскими чекистами.

И этот наезд, и новейшие поправки в законах, позволяющие под шумок сочинской олимпиады изымать «в интересах государства» землю и жилье, лучше всего показывают, что в России в ближайшее время число чиновников только возрастет. Их аппетиты – тоже.

Чтобы бороться с бюрократией, нужно бороться не с бюрократией.

Нужно защищать права собственности.

Но для этого в стране должны жить собственники, а во главе должен стоять их защитник.

«Деловой Петербург», 2007

У сторонников небоскреба «Газпрома» два аргумента: город должен развиваться; Петербургу свойственно новаторство. Возьмите Эйфелеву башню, говорят они: тоже все были против, а ныне – символ Парижа!

Я бесконечно люблю Петербург, что не мешает моим интрижкам с Парижем; эти два города во многом похожи – идеологией главных проспектов, а главное – имперскостью дворцов и ансамблей, то есть избыточным, объективно не нужным усилием. У них – Лувр, Тюильри, Конкорд; у нас – Дворцовая, Стрелка, Марсово поле. Однако дальше – сплошные различия. Париж – город, где спорят холмы и плоскости, причем отдельные здания на плоскостях (как Нотр-Дам) берут на себя роль холмов. И река Сена – узка, и спуск к ней идет обрывом, как в ущелье в горах.

В Петербурге не то: воды широки, вровень с набережными, а линия крыш как проведена по линейке пером, чуть дрогнувшим на шпилях и куполах, поскольку ни один дом не выше конька Зимнего. Собственно, эта линия, параллельная воде и горизонту – и есть главное сокровище Петербурга. Академик Лихачев называл ее Небесной. Все остальное есть и в Париже, и в Стокгольме, но Небесной Линии нет нигде в мире.

Это главное богатство города сегодня уничтожается повсеместно – хамскими новыми домами на Робеспьера (убившими вид на Смольный собор), хамским «Монбланом», новым бизнес-центром на Петроградской набережной, где начала было рисоваться своя Небесная Линия, как вдруг ради квадратных метров поехала вверх, убила красоту. И те, кто живет и работает в этих хамских зданиях – для меня тоже хамы.

Башня «Газпрома» – это храм хамов, ради денег уничтожающих красоту. Далее охамление пойдет необратимо. Это не Париж, где обсуждают снос небоскреба «Монпарнас»: когда его строили, тоже, кстати, кричали, что «город должен развиваться».

Как хорошо, что это понимает руководство ЮНЕСКО. Как жаль, что не понимает губернатор Петербурга.

Боюсь, я знаю, почему.

«Деловой Петербург», 2008

Любой россиянин, возвращаясь из-за рубежа, обращает внимание, скажем, на грязь. Но есть еще одна вещь, которая отличает Отечество от Европы. Это всегда и везде звучащая музыка.

Упаси вас боже ехать из Питера в Москву поездом, состоящим из новых вагонов. За час до прибытия вам устроят побудку, врубив во всю дурь «Шансон» либо «Ретро». Вагоны – отечественного производства; в отличие от старых, немецких, регуляторов громкости там нет вообще. На посадке – проверка паспортов, в шесть утра – паааадъем: добро пожаловать в вагонзак.